Партизаны в Бихаче - Бранко Чопич

говорит и поет наша речка Япра. Она все равно что человек: то веселая и болтливая, то сердитая и шумная, а то притихшая, грустная и задумчивая».

Лиян прислушался к невеселому, однообразному рокоту воды и шелесту листьев над головой, и ему показалось, что он слышит хорошо знакомую партизанскую песню, доносящуюся откуда-то издалека:

Бежит река, шумят поля,

Прощай, любимая моя.

Тебя уж долго мне, видать,

Не целовать, не обнимать.

Теперь винтовку я ношу

И под огнем врага хожу.

Бог знает сколько бы еще текла и разливалась эта песня воды, листвы и партизанской колонны, если бы Лияну вдруг не пришел на память отрывок ехидной песенки, которую Джоко Потрк сочинил о нем и тетке Тодории:

Эй, Тодория, гляди,

Глаз на Лияна не клади!

— Тьфу, черт бы побрал ее выпученные глазищи! — фыркнул Лиян и по-вороньи прокричал:

Тетка Тодория, старая карга,

Хватило б тебя громом, и вел недолга!

Шушля встрепенулся от этого неожиданного куплета и стал перебирать ногами, словно собираясь пуститься в пляс. А Лиян подбоченился, пристукнули по земле его разбитые опанки, дрогнули колени, и вот сама собой слетела с губ веселая партизанская частушка:

Коло, коло, тарабан

Пляшет каждый партизан.

Тарабан легко плясать —

Надо высоко скакать!

Да, когда у человека веселое, живое сердце, которое умеет и плакать и смеяться, тогда песня сама собой складывается и про все в ней поется: и про воду, и про листья, и про опанки, и про гранаты, и про баб, и про молодых девок, и про лошадей…

Тут Лиян остановился и задумчиво посмотрел на своего верного Шушлю.

— Гляди-ка, то-се, и вот те пожалуйста — опять к лошадям вернулся. Видать, действительно я тебя люблю, негодник и шельма, да к тому же тайный поклонник поэзии и поэтов. Ну, пошли дальше искать дядю Дундурия. Вон, уже слышно, как распевает его старая мельница.

Лиян вздрогнул и испуганно посмотрел на Шушлю.

— Что это я сказал? Распевает?! Неужто и столетняя мельница запела? О люди, люди, что же это такое на белом свете творится?!

6

«Э-хе-хе, Дундурий, благодетель мой, ты уж, наверное, так постарел, что больше и не выходишь никуда из своей мельницы, — подумал Лиян, пробираясь по узкой тропинке вдоль реки. — Может, и не знает, бедняга, что уже второй год под Грмечем полыхает народное восстание. А пушки? Неужели и их не слышал? — рассуждал сам с собой смекалистый партизанский повар. — Какие там еще пушки, совсем ты сдурел! — возмутился в нем старый, видавший виды полевой сторож. — Мельница без остановки скрипит, громыхает, скрежещет и стонет, а старик, верно, давным-давно оглох и уж ни пушку, ни кукушку не услышит. Не зря говорят в народе: «Богат мельник шумом» и «Глухому звонить — время губить».

Как только Лиян подкрепил свой вывод двумя народными пословицами, из-за огромного бука возле тропинки раздался громовой голос:

— Стой! Стойте оба!

Лиян вздрогнул, испуганно попятился и, ткнувшись спиной в Шушлину морду, закричал:

— Ну что толкаешься, стой! Слыхал приказ? Говорят тебе: стойте оба!

Шушля спокойно остановился, так, будто за деревом стоял какой-то его старый знакомый, а повар, не на шутку испугавшись этого громоподобного голоса, довольно неуверенно проговорил:

— Ну, встали мы, встали. И он, и я.

— Куда это вы направляетесь — «и он, и ты»? — спросил из-за дерева все тот же голос.

— Идем на мельницу Дундурия.

— На мельницу Дундурия? Да ты откуда свалился, приятель? — удивились за деревом. — Ты наш или нет?

— Наш, наш, партизанский! — поспешно закричал Лиян. — А этот, у меня за спиной, — мой. То есть тоже наш, кухонный, конь.

— Что-то вы больше походите на деревенских помольщиков, — насмешливо прогудел голос из-за дерева и строго спросил: — Что вас привело на мельницу Дундурия… вернее говоря, сюда, где когда-то была эта мельница?

— Нам нужен мой старый приятель Дундурий.

— Приятель Дундурий? — подозрительно повторил невидимый обладатель страшного голоса. — Кто он тебе, если ты его и на войне вспомнил?

— Хм, кто он мне? — расплывшись в улыбке, проговорил Лиян. — Он мне был и отцом, и матерью, и родителем, и учителем, и благодетелем, и защитником. У него я и поварскому ремеслу выучился, и теперь я самый знаменитый партизанский повар в окрестностях Грмеча от Ключа до самого Бихача.

— А-а, так это ты, Лиян-Илиян, хитрая лиса, старый хвастун, гроза пастухов, известный пьяница! — весело загорланил неизвестный, а затем из-за бука показался… показался…

Да кто показался, спросите вы. Кто показался, если Шушля так перепугался, что вытаращил глаза и попытался спрятать голову под Лиянов расстегнутый кожух? Конечно, ему удалось укрыть только половину головы, и он в ужасе зафыркал у Лияна под мышкой, словно заклиная его:

«Уфу-пфу, спрячь меня, мой кормилец и защитник! Голову я уже схоронил в надежное место, а ты уж спасай все остальное: спину, брюхо, ноги и, извини, хвост со всем, что к нему прилагается!»

Ты тут рот не разевай,

Ты мне хвост оберегай! —

договорил за Шушлю Лиян и, раскрыв объятия, приготовился встретить того, кто показался из-за дерева.

А оттуда показался некто… нечто… Действительно, некто и нечто! Этот удивительный некто в каком-то длиннющем овечьем кожухе весь оброс волосами того же цвета, что и кожух, а на голове у него было нечто… Ого, как бы это описать? Недаром Шушля бросился прятаться. Это было огромное нечто, размерами больше, чем тюрбан великого визиря, сплетенное из разных веток и терновника, — смотри и дивись, дивись и почесывай себе в затылке.

— Ну что, Лиян-Илиян, узнаешь? — прогудел этот некто из зарослей густой бороды и двинулся вперед, словно поплыл по воздуху, так как ноги его были прикрыты длинным кожухом.

— Ого, голос своего благодетеля я бы узнал в самой непроглядной тьме и в самом дремучем лесу, не собьет меня с толку и твоя почтенная дремучая борода! — радостно воскликнул Лиян и бросился навстречу удивительному существу, состоявшему из овечьей шерсти, бороды, колючек и оглушительного голоса. — Дай я тебя обниму да поцелую!

Повар крепко обнял старика, а когда потянулся его поцеловать, вдруг дернул головой как ошпаренный и закричал:

— Ай, искололся, будто с ежом поцеловался! Что это у тебя на голове такое?

— Сорочье гнездо, скрепленное колючей проволокой, чтобы не рассыпалось, если меня кто огреет чем-нибудь тяжелым, — со знанием дела пояснил старик. — Я его