Партизаны в Бихаче - Бранко Чопич

разбойники, — зарычал Дрекавац. — И вправду хитрая лиса этот маленький чертенок, отнял у меня петуха. Ну, я ему еще покажу, шкуру спущу, пусть только мельник уйдет.

— Я-то уйду, но и Лияна прихвачу с собой, — пробасил Дундурий. — Не позволю тебе больше сироту мучить. Это теперь мой племянник, а я, стало быть, его родной дядя.

Маленький Лиян-Илиян, проворный, как белка, ловко взобрался Дундурию на плечи, уселся верхом на его шее и радостно зачирикал:

Дядя Дундурий, скорее,

Бежим от Дрекаваца быстрее!

Дрекавац стоял и, разинув рот, смотрел вслед мельнику и мальчику, которые уносили с собой шляпу кума Касалицы и жареного петуха. А кум Касалица рассмеялся и пропел:

Ну и всадник, ну герой,

Да и конь под ним лихой!

Вон как припустил рысцой!

Вот так маленький Илия получил новое имя Лиян в могучего защитника, а старое имя и старого хозяина вскоре позабыл…

Все это вспоминал славный партизанский повар Лиян, бывший пастушок Илия, спускаясь по Ущелью легенд к мельнице Дундурия.

Шел военный сорок второй год, вдали грохотали пушки, а растроганному Лияну все казалось, что он опять стал прежним маленьким мальчиком Илияном и теперь спешит поскорее встретиться со своим старым добрым защитником, храбрым мельником Дундурием.

Дядя Дундурий, встречай Илияна,

Встречай своего дорогого Лияна!

Когда партизанский повар Лиян наконец выбрался из густого кустарника, которым заросло Ущелье легенд, и оказался на хорошо утрамбованной тропинке, бежавшей вдоль реки Япры, он восторженно обратился к своему коню:

— Вот она, Шушля, моя дорогая Япра. Здесь я провел лучшие годы своего детства, здесь учился у мельника Дундурия азбуке поварского ремесла, ловил рыбу…

«Кто это, интересно, у мельника учится поварскому ремеслу?» — ехидно подумал про себя Шушля, повидавший немало мельников и мельниц, и пощипал молодую травку у дороги, словно желая сказать: «Что ты мне тут поешь про каких-то рыб, которых когда-то там ловил, где они, эти рыбы? Ты бы мне лучше овса дал, каким когда-то угощал моего прадеда Кундурия, ты, старый бестолковый козел!»

Лиян сердито фыркнул и подозрительно посмотрел на Шушлю.

— Ты что же думаешь, что я не могу прочитать твои дурацкие мысли, а? Жестоко ошибаешься. Я о рыбалке, а ты сразу об овсе. Называешь меня бестолковым козлом, а я ведь еще твоего покойного прадеда Кундурия знавал, который меня, как родного отца, уважал и почитал. Только и думаешь, как бы набить свое брюхо, обжора ты бесстыжий!

«Так ведь ты, наверное, и сам, как старый повар и солдат, знаешь, что бойца прежде всего надо накормить, — заржал Шушля. — Это азбука военного и любого другого дела. Ты только представь, как это несправедливо — таскать на спине добрую половину партизанской кухни и при этом самому ходить голодным. Смотри, сочиню я про тебя такую басню, что вся омладинская рота будет смеяться».

— Что-что, какую еще басню? — испуганно спросил Лиян. — Болтаешь чего-то там про азбуку, будто ты бог знает какой грамотей, а теперь еще и басни поминаешь. А ну-ка отвечай, не болтались ли намедни около кухни эти наши партизанские поэты Скендер и Бранко?

«И-го-го! — сердито заржал Шушля. — Конечно же были. Ты целыми днями торчишь на холме вместе с Черным Гаврилой и ждешь пролетариев с их лошадьми. Да, да, именно с лошадьми, и нет тебе никакого дела, кто крутится около твоей кухни и около твоего верного коня, твоего забытого и заброшенного друга и товарища Шушли».

— Эге, да ты, никак, меня ревновать стал? — догадался Лиян.

«А что ж ты думаешь! — фыркнул Шушля. — Если ты можешь идти куда-то там встречать пролетарских коней, то почему мне нельзя водить компанию с поэтами? По крайней мере досыта наслушаюсь разных забавных песенок и побасенок».

— Ну конечно, теперь я вижу, что мне кто-то коня портит! — озабоченно сказал повар. — Ни много ни мало — песни начал сочинять! А ну-ка, гений, давай спой, что ты там про меня сочинил?

Шушля, составив вместе передние копыта, высоко задрал голову и заржал на своем лошадином языке, хорошо знакомом каждому полевому сторожу:

«Тащит бедный Шушля кладь,

Хочет травки пожевать.

А хозяину — плевать!

Бедный Шушля сам не свой,

С ног валится чуть живой.

Ой-ой-ой-ой-ой-ой!»

— Ай-ай-ай, что с ним сделалось, а ведь был такой добрый конь! — ужаснулся Лиян. — Я и сам иногда стишки кропаю, а теперь вот и мой вполне, казалось бы, порядочный коняшка стихоплетством занялся. Придется теперь мне ему общество выбирать — поэту ведь не пристало разных там балаболок-сорок слушать!

В ту же минуту, словно издеваясь над поваром, вдали по-сорочьи застрекотал партизанский автомат, чей треск вдруг превратился в веселую частушку:

Тра-тат-та-та-та-та-та!

Будет немцам маята!

Разбегутся кто куда!

— Да что же это такое — и этот стишками застрочил! — разинул рот от удивления Лиян. — Вот ведь напасть какая, где уж тут Шушлю уберечь от стихоплетства, когда отовсюду песни да частушки с присказками несутся.

Повар озабоченно огляделся, подскочил к молодой липе, оборвал с одной ветки листья, скрутил из них две толстые затычки и тщательно заткнул Шушле оба уха.

— Ну вот, теперь вокруг тебя будет полная тишина, никаких песен. Будешь чувствовать себя как монах в монастыре. Забудь на время обо всем на свете и размышляй-ка лучше о бессмертии души и о своем лошадином рае.

Шушля недоуменно посмотрел на него и сердито потряс головой. Когда обе затычки вылетели, он их неторопливо сжевал и умными глазами посмотрел на своего хозяина, словно говоря:

«Ты травы мне сочной дай,

Это будет Шушлин рай».

После этой неудавшейся попытки отлучить Шушлю от поэзии повар Лиян двинулся дальше в направлении старой мельницы Дундурия, бормоча себе под нос:

— Знаю я, в чем тут дело, Шушля брал пример со своего хозяина. Я ведь тоже все больше стихами да песнями говорю-разговариваю. Так что ничего удивительного в этом нет! Как народное восстание началось, так отовсюду и понеслись песни. И если бы теперь кому-нибудь пришло в голову запретить пение и всякое веселье, сперва пришлось бм запретить само восстание.

Повар критически оглядел Шушлю и сказал про себя: «А может, я вообще плохо понимаю Шушлино ржание, все его взгляды и шевеления ушами? У меня сердце поет, вот и чудится мне везде и всюду песня. Я вот, например, слышу, о чем журчит, что