Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

Фритьоф решил, что не нужен ему никакой приз, пока он не научится прыгать с трамплина так же, как эти ребята. Потом он не раз приносил домой призы с Хюсебюбаккена; среди них есть и первые, а один из них — за элегантный стиль в прыжках — до сих пор стоит у меня в комнате. Отца считали лучшим лыжником столицы.(3)

Для него самого призы, сколько я помню, не очень много зна­чили. Хоть он и соглашался, что соревнования оказывают стиму­лирующее воздействие на молодежь, но чем старше становился, тем больше возмущался погоней за рекордами и откровенно вы­сказывал свое убеждение, что страсть к рекордам губит спорт.

Бывало, что он в качестве зрителя посещал Холменколлен, да и меня, совсем еще маленькую, однажды водил на соревнования. Я хорошо это помню, потому что отец напялил на меня меховую куртку, которую привез из Гренландии. Куртка была жесткой,и такой тесной, что я не могла дышать. Было ужасно в ней неудобно, и я была в полном отчаянии, а тут какой-то долговязый и неуклюжий человек подошел поздороваться с отцом, и отец велел мне поклониться, а я еле двигалась из-за своей тесной куртки. Это был кронпринц Густав.

С большим увлечением Фритьоф Нансен изучал технологию изготовления лыж — их форму, крепления, сорта дерева. Этот ин­терес остался у него на всю жизнь. Последней его работой, кото­рую он писал, лежа в постели, перед самой смертью, была статья: «Скольжение .различных сортов дерева по снегу».

Он всегда утверждал, что лыжи в первую очередь являются средством передвижения. Вдобавок лыжи — лучшее средство для «тренировки всех мышц» и для «поддержания здоровья души и тела». Для Нансена лыжи действительно впоследствии служили средством передвижения, с помощью которого он преодолевал огромные расстояния..

За Фритьофом и Александром укрепилась слава лучших лыж­ников, и многие школьники мечтали походить на них. Нильс Коллет Фогт[27], мальчик немного помладше братьев Нансен, вос­хищался ими издали, «безмолвно, безгранично». Он также расска­зывал, что ежедневно встречал их отца, адвоката, «пожилого че­ловека, жившего в усадьбе Фрёен». «Было в его облике,— писал Фогт,— что-то грустное, что-то смиренное и одинокое, что пора­жало меня: ведь он должен был радоваться, имея таких сыновей!»

Коллет Фогт преклонялся перед нашим отцом всю свою жизнь, хотя впоследствии как-то признался мне, что книги отца о поляр­ных путешествиях кажутся ему «слишком сентиментальными». Это мне показалось довольно забавным, так как сам Фогт был весьма чувствителен. Отец в свою очередь восхищался стихами Фогта и читал их мне, когда я была молоденькой девушкой; осо­бенно нравились ему стихи о любви.

С юности природа была для отца не только ареной спортивных побед и подвигов. Он любил природу во всех ее проявлениях — и суровую, и ласковую, такую, которую надо побеждать в борьбе, и такую, которая давала ему покой и отдых. Жизнь «на природе» означала для него и возможность изучать природу. Ничто не укры­валось от его внимания. Животные и растения, облака, ветры, течения, звездное небо — все пробуждало в нем жажду познания.

Когда Фритьофу минуло пятнадцать лет, ему пришлось пере­жить первый тяжелый удар. Мать давно уже хворала и летом 1877 года умерла.

К тому времени большинство детей от первого брака обзаве­лись семьями, разлетелись из родительского гнезда, и адвокату ни к чему была такая большая усадьба. Порядок в усадьбе поддерживала госпожа Нансен, она была здесь главою. И усадьба Стуре-Фрёен была продана, а семья переехала в Христианию, на улицу Оскарсгате.

Фритьоф и Александр очень горевали. Они тосковали по ма­тери, по дому, где прошло их детство, им больно было видеть усадьбу в руках чужих людей, и если им приходилось бывать в тех краях, они обходили ее стороной.

Трогательно и неумело адвокат старался утешить сыновей, быть для них и отцом, и матерью. Но горе было столь велико, что скрыть его он был не в силах. Мальчики слонялись одиноко и грустно.

Они не жаловались — нельзя же было усугублять горе отца. Но свою вечернюю молитву они читали уже без прежней детской веры.

II. У БАБУШКИ САРС

То, что я написала в этой книге о детстве и юности моего отца, я узнала частично от него самого, частично из его писем, из книг и дневников, частично из рассказов других людей. Иногда мы просили отца рассказать о своем детстве, и он охотно делился с нами воспоминаниями.

Мама реже вспоминала о своем детстве. Завзятой рассказчицей была у нас тетя Малли, в этом она пошла в бабушку, не унасле­довав, правда, ее живой фантазии. Рассказам тети Малли не хва­тало драматизма и таинственности, она не умела так захватить слушателей, как это удавалось старой «матушке Сарс». У тети Малли рассказы получались простые и бесстрастные, она описы­вала все так, как оно было на самом деле, часто без всяких при­крас, просто она любила поговорить о том, что ей самой приятно было вспомнить.

Малли была на восемь лет старше Евы, и всю жизнь они были очень дружны. У них были схожие способности и увлечения, и обе впоследствии стали певицами. Но если способности Малли разви­вались в направлении юмористическом, то у Евы был ярко выра­женный драматический талант, сочетавшийся с большой эмоцио­нальностью, и этим она покоряла своих слушателей.

Мама в семье была последним ребенком, и ее появление на свет было встречено особым восторгом.

Ее мать Марен Вельхавен девятнадцати лет вышла замуж за священника и зоолога Микаэля Сарса, который был другом ее брата, поэта Юхана Себастьяна Вельхавена[28]. Ее обручение с Микаэлем Сарсом было воспринято семьей почти как мезальянс. Его отец был шкипером, а о его предках ничего не было известно. Мать была не просто «мадам», а «фру», и это различие в те вре­мена означало очень многое. И когда в один прекрасный день ее муж исчез, оставив ее без всяких средств к существованию, она открыла торговлю молоком и водкой, чтобы прокормить себя и сына, старшего брата Микаэля. Правда, через двенадцать лет шкипер вернулся и рассказал, что англичане посадили его в «ку­тузку»,— что, впрочем, так никогда и не было доказано,— и в семье опять поселились любовь и счастье. И вскоре родился Микаэль.

Марен Сарс за годы своего замужества не совершила ничего значительного, кроме рождения детей, которых теряла одного за другим: одни погибали при неудачных родах, другие — от болез­ней. В те годы в районе шхер, где находился приход Микаэля Сарса, не было больницы. Микаэль Сарс пытался совместить свою работу священника, доставлявшую ему средства к существованию, с делом, которому он посвятил всю свою жизнь,— с изу­чением морской фауны.

В 1854 году он стал профессором университета имени короля Фредерика в Христиании, семья переехала в столицу, и тут фру Марен решила, что теперь пора и ей пожить в свое удоволь­ствие, подумать о своих интересах. Ей было сорок шесть лет, к этому времени она перенесла девятнадцать родов. (7)

И вот все повторилось снова.

Впервые фру Сарс плакала при мысли о рождении нового ребенка. Но вскоре она осушила слезы и решила, что раз уж этого не миновать, то по крайней мере от этого ребенка она получит полное удовольствие. И  она кормила Еву грудью до трех лет.

Много лет тому назад я встретила в Стокгольме Эллен Кей[29], и она рассказала мне следующее. Однажды она сидела у фру Сарс и разговаривала с ней. Вдруг тихо открылась дверь, и в комнату вошла маленькая девочка. Не говоря ни слова, она прошла в угол, принесла оттуда скамеечку и поставила ее рядом с матерью. Затем Ева взобралась на скамеечку и сама расстегнула на матери блузку.

«Маленькая Ева стояла и сосала грудь матери, а та продол­жала между тем свои удивительные рассказы».

Ева стала не только любимицей матери, но и баловнем всей семьи. Когда в 1869 году умер отец, старшие братья заменили ей отца. Все любили ее и как могли ограждали от трудностей и неприятностей. (8)

У Евы рано обнаружилась тяга к искусству. Как и большин­ству ее братьев и сестер, ей легко давалось рисование. Они уна­следовали этот дар от отца, который сам иллюстрировал свои труды по зоологии, причем блестяще. Но Ева к тому же была очень музыкальна. Первой это заметила тетя Малли. В детстве Ева брала уроки музыки у Иды Ли, сестры Эрики Ниссен и Томасины Ли. Маленькой девочкой она посещала художественную школу  Эйлифа  Петерсена  и  одновременно  брала  уроки  пения у своего шурина, Торвальда Ламмерса, и было время, когда она колебалась, кому из учителей отдать предпочтение. Победило пение, оно принесло ей известность. Раз сделав выбор, Ева сосре­доточила все свои силы на музыке. С тех пор она никогда больше не рисовала, я могу припомнить только один случай, когда она разукрасила розами какой-то шкаф на нашей даче в горах в Сёркье.