Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

Разумеется, на меня произвели впечатление слова, которые я не раз слышала от отца, что на пути к Северному полюсу он думал о матери и обо мне. И, разумеется, мне приятно сознавать, что те три долгих года, пока мама ждала его возвращения, я была ее утешением. С нами ему было трудней всего расставаться. Вернулся он к нам обеим.

Сказать, что я помню что-то о его возвращении, было бы не­верно. Но позже, будучи взрослым, нередко трудно различить, что ты знаешь о своем раннем детстве по рассказам, а что помнишь сам. У меня сохранились смутные воспоминания о суматохе в доме и о том, как мама уезжала. Она сказала мне, что отец вернулся и чтобы я не забывала, что его надо называть «папа».

Столь же смутно вспоминается мне и двор нашей виллы Гот­хоб[14]. Шел дождь, и перед входной дверью стояла коляска, запря­женная мокрой гнедой лошадью. На козлах сидел кучер. Должно быть, мама собиралась на север в Хаммерфест встречать отца.

Подошел кто-то, взял меня за руку и сказал, что мы останемся имеете и будем ждать папу с мамой. Позже я узнала, что это была Анна Шёт, без мамы она смотрела за мной. Я называла ее «Да» — так я упростила слово «дама».

Единственное, мне кажется, ясное воспоминание — это торже­ственная встреча, устроенная во дворце, где мы с Да и еще много народу ожидали папу и маму. Никогда еще я не видела столько людей сразу, и мне и посейчас кажется, что мы все тогда стояли на крыше, но этого, конечно, не могло быть. Наверное, это был большой дворцовый балкон, который и произвел на меня такое впечатление высоты и простора. Должно быть, я была в центре внимания, со мной много возились, но мне запомнилось, что надо мной смеялись.

Сначала засмеялись потому, что я сделала реверанс перед ла­кеем. Мне внушили, что когда появится важный господин с золо­тыми аксельбантами и золотыми пуговицами,— это король и мне надо подойти к нему и сделать реверанс.

Немного погодя пришел настоящий король, и меня подтолк­нули вперед. Но я была разочарована: лакей мне показался куда важнее.

Потом все смеялись надо мной за то, что я свесилась через перила балкона и принялась плевать вниз. Шокированная Да бро­силась ко мне и сказала, что так делать во дворце нельзя, это гадко и неприлично. Но было поздно, многие уже увидели это и рассмеялись.

Еще одно воспоминание сохранилось у меня об этом дне, и я до сих пор помню укол совести, который я тогда почувствовала. Дело в том, что я солгала. Все наперебой старались показать мне «Фрам» внизу, во фьорде. Все беспрестанно указывали мне на него руками, поворачивали мою голову в его сторону и приговаривали: «Смотри! Вон там! Большой корабль! Это — «Фрам»! Прямо перед крепостью Акерсхус! Разве ты не видишь — вон там!»

Нет, я не видела «Фрама». Гавань была полна кораблей, для меня все они были похожи один на другой. Наконец я устала от приставаний. Вот тут-то я и солгала. «Да,— сказала я,— теперь я вижу «Фрам». И все успокоились.

Но эта маленькая ложь долго мучила меня. Нянька вбила мне в голову достаточно бредней, и матери потом нелегко было иско­ренить их. Я была уверена, что бог слышал все, что я сказала, и огорчился, а гадкий дьявол злорадствовал.

Больше я не помню ничего о славном возвращении. Но воспо­минания о более поздних годах всплывают в памяти. Не в хроно­логическом порядке, но мало-помалу передо мной вырисовывается весь путь от солнечной страны детства до того печального свет­лого майского дня, когда отец ушел из жизни.

Самое первое, что мне вспоминается четко, это одно утро у нас в Люсакере[15]. Вероятно, это было вскоре после возвращения отца из путешествия к Северному полюсу. Я стояла во дворе и само­забвенно слушала шарманщика, усердно накручивавшего свою машину. Вдруг из дома выбежал отец и принялся танцевать со мной по двору и танцевал до тех пор, пока ноги меня уже не держали, а он все кружил, держа за руки, и сделал мне больно. Наконец он подхватил меня на руки и танцевал, пока шарманка совсем не выдохлась.

Потом мы с ним не раз кружились по навощенному паркету, но вальсу под шарманку в Люсакере в моем сердце принадлежит первое место.

Прежде чем перевернуть новые страницы в книге моих воспо­минаний, я хочу обратиться к детству моего отца. И тут невольно вспоминаю то, что мне однажды рассказала Марта Ларсен и что нам обеим показалось как бы прелюдией ко всей жизни и дея­тельности Фритьофа Нансена.

Марта была экономкой в усадьбе Стуре-Фрёен у родителей моего отца, адвоката суда средней инстанции Нансена и его жены. Когда Марта поступила в услужение, в семье было девять детей и большое хозяйство, так что ее работа была не из легких.

Она очень любила всю семью, но ближе всех ее сердцу всегда был Фритьоф, она не раз говорила мне об этом. Уже с тех вре­мен, когда он был еще совсем маленьким, она верила, что Фритьофу на роду написаны великие свершения, и потом с гордостью могла говорить, что не ошиблась. Марта любила вспоминать прошлое и нашла во мне благодарную слушательницу. Я девочкой частенько бывала у нее в гостинице на улице Карл-Юхансгате[16]и угощалась лимонадом с пирожными. Это была «Гостиница Сестер Ларсен», названная так в честь Марты и ее сестры, с кото­рой они сообща владели гостиницей, с тех пор как Марта ушла из Фрёена. Но связи с нашей семьей она сохранила. Отец очень ценил ее и часто навещал. Именно у нее в гостинице останови­лись, вернувшись на родину, отец и другие участники экспедиции в Гренландию. Она ухаживала за ними, как мать, счастливая оттого, что ее дорогой Фритьоф вернулся домой живой и невреди­мый. Раз в неделю, когда я ребенком ездила из Люсакера на Букстадвейн[17] к Элизе Виель на уроки музыки, я обедала у Марты. (3)

Она помнила мартовское утро 1867 года, когда маленький маль­чик взбирался на лыжах на горку сразу за воротами усадьбы Фрёен. Это был Фритьоф. Он вбил себе в голову, что непременно научится прыгать с трамплина на лыжах, как его старшие братья. Лыжи у него были очень плохие. Они достались ему от сводных братьев и были разной длины. Снег был соскоблен, и склон трам­плина сплошь обледенел. Фритьоф прыгал и прыгал снова, но трамплин был большой, а мальчик маленький, так что лыжи ле­тели сами по себе, и он падал у самого подножия трамплина.

Но он не сдавался. Ему казалось, что с каждый разом полу­чается все лучше, и это придавало ему духу. Наконец он взял разбег от самого леса, и ему удалось осилить половину трам­плина, но посреди склона была наледь. Фритьоф налетел прямо на нее и до крови разбил голову. Он даже не пикнул, но делать было нечего, пришлось ему плестись к Марте залечивать раны.

«Деточка, да у тебя ведь все лицо распухло! — вскрикнула Марта.— Надо маме сказать». «Нет, нет! — запротестовал Фрить­оф.— Тогда мне придется сидеть дома, а я хочу сегодня одолеть трамплин». Марте пришлось уступить. Она промыла раны как умела, и с лицом, сплошь залепленным пластырем, он опять устремился к трамплину».

«Да, всегда он был особенный, этот мальчишка»,— говорила Марта. Но старшие братья и сестры Фритьофа не видели в нем ничего особенного. Они смеялись над ним, когда по утрам, надевая носки, он вдруг задумывался: «Поглядите на этого увальня! Из тебя никогда ничего не выйдет!».

Фритьоф Нансен всегда презирал тех, кто кичится своим про­исхождением и воображает, что он лучше других только потому, что принадлежит к одной из «знатных семей». Он говорил: «У всех у нас одинаковое число предков, независимо от того, знаем мы их или нет». Но в наследственность он верил. Все наши способности и свойства заложены в нас наследственностью, говорил он. Вос­питание и среда влияют на развитие этих свойств, но главное — наследственность.

Однажды, выступая перед датскими студентами, устроившими в его честь факельное шествие, он против обыкновения упомянул об основателе рода Нансенов Хансе Нансене, который был бургомистром Копенгагена и чье имя занимает почетное место в исто­рии борьбы за независимость Дании. «Я горжусь, что в моих жилах течет кровь этого человека, который в трудную минуту помог своей стране».

Сказано это было ради датчан, но я уверена, что сам он тоже так думал. Интересно заметить, как много общего было между Хансом Нансеном и его прапрапраправнуком Фритьофом. Прежде всего, оба были путешественниками-первооткрывателями в аркти­ческих водах, и, очевидно, еще в детские годы Фритьоф слышал рассказ о зимовке шестнадцатилетнего Ханса Нансена во льдах у Кольского полуострова. Это было в 1614 году. Он находился на борту шхуны своего дяди по отцу, но потом отправился один до­мой пешком через Россию.

Впоследствии он руководил промысловыми экспедициями в Ле­довитом океане и проводил во время этих экспедиций планомер­ную исследовательскую работу. Для Ханса — как и для Фритьофа — эти путешествия стали основой для дальнейшей деятельно­сти в других областях. Будучи бургомистром, он руководил оборо­ной Копенгагена во время осады 1658 года. Несколько лет спустя он возглавил борьбу копенгагенского бюргерства против дворян­ства. Тогда-то и состоялась знаменитая встреча между Хансом Нансеном и предводителем дворян Отто Крагом на подъемном мосту перед Копенгагенским дворцом. «Знаете ли вы, что это та­кое?» — воскликнул разъяренный Краг и указал на тюрьму Бло-Торн. «А что это такое, вы знаете?» — сказал Нансен и указал на колокольню кирки Богоматери. Там висели набатные колокола, которые в мгновение ока могли призвать граждан Копенгагена к оружию.