Кинокава - Савако Ариёси

Хана с ужасом выслушала этот монолог мужа. Она прекрасно знала, что он никогда не сказал бы ничего подобного в лицо младшему брату. Хана смотрела, как Кэйсаку снимает хаори, в ярости бросает на татами пояс и топает от злости ногами, переодеваясь в ночное кимоно. Муж вел себя прямо как их сын, который начал мало-помалу отстаивать свои права и бушевал, если ему не удавалось добиться желаемого. Хана молча подобрала вещи Кэйсаку, сложила их и убрала в короб для одежды. На ее губах играла легкая улыбка.

– Хана…

– Да, милый.

– Иди ко мне.

Хана машинально вытащила шпильку и подобрала выбившиеся пряди. Волосы ее были уложены в безупречную прическу марумагэ.[37] Шея являла собой образец совершенства, кожа осталась идеальной, особенно если учесть, что эта женщина вот уже пять лет как замужем. Жители деревни обращались к ней «госпожа хозяйка Тёкуи». В Myсоте этот титул предназначался исключительно для жены главы дома Матани, и от этого Хана чувствовала себя немного неуютно, ведь Ясу еще была жива. Но что ни говори, ныне главой семейства является Кэйсаку, а Хана – его супруга. С недавнего времени она присматривала за кухней – Ясу милостиво уступила невестке свои полномочия. И хотя свекровь все еще ощущала некоторое напряжение, она редко жаловалась. Ясу всегда была женщиной скромной и доброй. После того как Хана приняла на себя домашние обязанности, ей ничего не оставалось, как достойно состариться. Люди же говорили, что только благодаря мудрости Ханы между женщинами Матани никогда не возникает раздоров.

– Как только Косаку отделится от семьи, у тебя больше не будет поводов для беспокойства. Я прямо-таки вздохнул с облегчением, отдав ему все эти земли, – заявил Кэйсаку.

– Но это так неожиданно! Я дара речи лишилась, когда вы сказали, что уступаете ему то, что он попросил.

– Я все равно не сумею до конца исполнить свой долг, даже если передам ему все владения без остатка. А если я вообще откажусь делиться, станут ли люди по-прежнему приходить ко мне за советом?

Здесь Кэйсаку был абсолютно прав. В свои тридцать лет он стал широко известен как человек дела не только в Мусоте, но и во всем бывшем уезде Кайсо. Посоветоваться с ним приезжали даже государственные чиновники из Вакаямы. И всякий раз откровенно намекали, что хотели бы в ближайшем будущем увидеть его кандидатом в члены собрания префектуры.

– Может, я стану политиком раньше Сэйитиро.

– Вполне возможно.

– О чем ты думаешь?

– О, ни о чем таком…

– У тебя что-то на уме. Выкладывай.

– Мне пришло в голову, что как политику вам понадобятся деньги. Если вы станете разбрасываться землями…

Кэйсаку несказанно удивился. В политике действительно главное – деньги. Многим землевладельцам приходится расставаться со всеми своими угодьями, чтобы набрать нужную сумму.

Кэйсаку прикусил губу, когда жена спросила его, мудро ли он поступил, передав самые ценные владения младшему брату.

– Ну, во-первых, у меня было не так уж много холмов. В любом случае весь уезд Кайсо по-прежнему принадлежит мне.

– Только Кайсо?

– Что ты хочешь сказать? – округлил он глаза.

На губах Ханы играла безмятежная улыбка, лицо мерцало в свете ночника.

– Ну, я полагала, что вам принадлежит вся префектура Вакаяма!

– О, Хана! – воскликнул Кэйсаку, заключив жену в объятия. Он был безмерно счастлив услышать от нее эти слова. Он снова и снова шептал ее имя, решив для себя, что непременно станет баллотироваться на выборах.

Хана почувствовала произошедшие в муже перемены и припомнила, что ей говорила Тоёно: социальный статус семейства зависит от его главы. Она прикрыла глаза и позволила мужу получить наслаждение. Хана нисколько не сомневалась, что однажды Кэйсаку станет великим человеком, как и предвидела ее бабушка.

– Хана…

– Да, милый.

– Косаку такой печальный. Я ведь правильно сделал, что отдал ему холмы, да?

– Полагаю, да.

Решив, что муж заснул, Хана выскользнула из его объятий. И тогда он пробормотал:

– Как ни странно, Косаку предпочел бы остаться в этом доме. Он, без сомнения, влюблен в тебя.

– Что за глупости!

– Я его не виню. Он ничего не может с собой поделать. А поскольку у меня остаешься ты, отдать ему хорошие земли – цена небольшая, – буркнул Кэйсаку. И закрыл глаза. Он явно успокоился, высказав то, что камнем лежало у него на сердце, и тут же уснул.

Хана слушала его тяжелое дыхание, разглядывала родное лицо. Нос и рот крупные, кожа загорелая, выступающий кадык временами дергается во сне… Интересно, что ему снится?…

Она прибавила огонь в лампе. Ее потрясло заявление мужа. Косаку влюблен в свою невестку… Хана поверить в это не могла, как бы ни был похож на правду сей факт. Она старалась пропускать мимо ушей замечания служанок, которые в один голос утверждали, будто Косаку очень изменился после ее появления в доме и стал совершенно невыносимым. Однако ей даже в голову не приходило, что за его странным поведением стоит страсть. Вряд ли Кэйсаку подумал об этом только сегодня, но до сих пор он и словечком о своих подозрениях не обмолвился, вот что больше всего напугало Хану. Она перебрала в уме свои отношения с деверем, начиная с того самого момента, как переступила порог дома Матани, пытаясь доказать себе, что в заявлении мужа нет ни доли правды. Но от этого ей стало только хуже. Косаку всегда относился к ней с прохладцей. Избегал ее и старался поскорее уйти, если она вдруг оказывалась рядом. И никогда, никогда не вел себя с ней естественно и непринужденно.

Хана уже пять лет считалась членом семьи Матани. В свои двадцать шесть она была матерью трехлетнего ребенка. То, что даже при мысли о наваждении Косаку ей становилось не по себе, ясно доказывало одну вещь: его страсть оскорбляла ее женскую добродетель, в которую она до сего дня свято верила. Хана выбранила себя за нелепые сомнения и легла спать. В ту ночь большое одеяло казалось ей особенно тяжелым. Она беспокойно металась на футоне,[38] время от времени убавляя пламя в лампе. И даже когда окончательно погасила свет, еще долго не могла заснуть.

В ту осень хана впервые за четыре года наведалась в Кудояму. Восьмидесятилетняя Тоёно, пребывавшая в добром здравии, вышла встретить внучку.

– Грядут тяжелые времена. Похоже, скоро снова война начнется, – вздохнула Тоёно, которая по-прежнему интересовалась внутренними и международными делами.

– Это неизбежно.

– Так Кэйсаку говорит?

– Да.

– Возможно, он прав. Но Россия гораздо больше Китая. Ты читала Достоевского?

– Читала, – кивнула Хана.

Тоёно покачала головой, уставившись вдаль.

– Япония не должна вступать в войну со страной, которая подарила миру таких великих людей, как Толстой и Достоевский. – Хозяйка дома Кимото, не пропускавшая ни одного выпуска литературных альманахов «Кокумин-но томо» и «Мияко-но хана», была прекрасно знакома с иностранной литературой.

– Во вчерашней статье говорится, что Сюсуй Котоку и Кандзо Утимура[39] вынуждены уйти из «Еродзу тёхо».[40] Теперь, когда в обществе царят подобные настроения, становится очень трудно выступать против войны с Россией.

– Тебе это Кэйсаку сказал?

– Нет, Косаку. – Хана так и не сумела признаться бабушке, что брала почитать «Преступление и наказание» Достоевского в переводе Футиана Утиды у своего деверя.

– Насколько я понимаю, Косаку отделяется от семьи.

– Да.

– Ему уже выбрали невесту?

– Пока еще нет. Он просто собирается построить себе дом.

– Как странно! Интересно почему?

Не стоит и упоминать, что Хана не могла ответить Тоёно: потому что он влюблен в меня. В конце концов, у нее не было никаких доказательств, подтверждающих слова мужа. Так или иначе, едва получив разрешение основать побочную ветвь, Косаку повеселел и стал относиться к Хане по-дружески. Если она просила у него почитать новый переводной или отечественный роман, он охотно давал книгу. Однажды даже сам предложил ей эссе Исоо Абэ.[41]

– Я рада слышать, что настроение у него значительно улучшилось, – покивала Тоёно. – Должно быть, он доставил тебе немало хлопот.

Хана не имела привычки жаловаться своим родным, но бабушка, похоже, и без того обо всем знала.

Как и четыре года назад, женщины направились в Дзисонъин. Неожиданно Хана увидела у обочины хурму.

– Год выдался урожайный. Кудояма славилась своей хурмой.

Крупные сладкие плоды яркими оранжевыми пятнами выделялись на фоне темных ветвей.

– Да, год поистине урожайный. Но ты ведь знаешь, что беременным нельзя есть хурму. Как жаль, что ты не можешь отведать этого лакомства, проделав такой длинный путь!

– Они так вкусно пахнут, что я вряд ли устою.

– Как можно такое говорить?! Зачем тебе лишняя маета с желудком? – Тоёно снова превратилась в заботливую бабушку.