Холмы России - Виктор Ревунов

Феня почувствовала, как от этого шепота какая-то сонная одурь расслабила ее.

— Вот и спишь, а камыши все шумят… Дождик землю любит, земля траву любит, а трава — солнышко… и ты любишь.

Феня улыбнулась, блеск скользнул по ее лицу: так ей было хорошо в этом тихом сумраке с шиповниковой полоской гаснущей на стене зари.

— Любишь.

— Нет… нет, — слабо сказала Феия.

— Любишь.

— Нет.

— Позови, и явится.

— Страшно.

— Тихо позови.

— Нет… Решу. Поеду и решу.

Анфиса сползла с дивана, встала на колени перед Феней. Загладила ее руку.

— Звала?

— Нет.

— Звала?

— Киря, перевези, — Феня застонала, рука ее затряслась. — Митю… Митю жалко.

На коленях, не вставая, отступила Анфиса с испугом, что открыла чужую душу. Своя душа изнемогала в горячке случайно тронутой тайны…

Рано утром Анфиса суетливо разбудила Феню.

— Проспали. Почтарь ждет. Живо, а то уедет.

Феня быстро умылась. Подобрала под платок волосы.

Поискала свой узелок.

Анфиса подала ей кожаный, привезенный когда-то из города баул с блестящим замком.

— Вот так поедешь, как из города.

— Все равно, — сказала Феня.

— Люди вон и спят в шелках, им не все равно.

Почтарь ждал Феню на дороге в высокой на рессорах тележке с железным стременем, чтоб удобнее было садиться.

— Мне вообще-то не положено возить, — сказал он, когда Феня и Анфиса подошли к тележке.

— Отвези ты уж ее, родной ты мой. А я уж тебе и медовочки приготовлю за твое старание.

Феня села в тележку.

Почтарь — средних лет мужчина в чистой рубахе под пиджаком, перекрещенным ремнями, с сумкой на одном ремне, а на другом пристегнута кобура с револьвером — взмахнул плетью.

Конь, высокий, сытый, ходко и легко понес мягко закачавшуюся тележку. Переехали реку по наплавному мосту.

Выбрались по взгорку на другой берег, и, когда заворачивали на уходившую в поля дорогу, Феня увидела справа, в солнечном тумане, на лугу косарей. Они остановились, с задумчивостью провожая тележку. Ближе к дороге косил Кирьян. Он мельком глянул, как проехала Феня. Не останавливаясь, косил, низко нагнув голову.

— К Мите поехала, — сказал один из косарей.

— Вот и скажи: одна, а его не кидает. А другая рядом с мужиком норовит хвостом вильнуть.

— А они, бабы, без отравленной жизни жить не могут. Отравленная жизнь для них все равно что пьянице похмелка.

Женщины неподалеку ворошили вчерашнее сено.

— Это почему же? — спросила Фрося, соседка Стремновых, маленькая, с вздернутым носиком женщина.

— А потому, что с отравы какая-нибудь ночка согласная для вас слаще меда кажется. Вот с этой отравы Фенька к своей сласти и понеслась.

— Такой сласти и на хуторе хватает.

— Какие сладкие! Мед прямо так и капает с наших мужиков, хоть в медогонку их запускай, — звонким голосом переговаривалась Фрося под согласный с ней смех женщин. — Нужны вы ей. Митя брился каждый день, вальтом ходил. А вы вон как водяные, в волосищах-то заросли.

— Зато чистая шерсть, — ответили из мужского ряда.

— Не хвались, а то живо на твою шерсть заготовку припишут, — так угодила сказать Фрося, что раздался смех и в мужском ряду.

Женщины смеялись и переговаривались уже между собой.

— Их уж и бритва не берет. Бороды топором обрубать надо.

— А Фенька не зря поехала. Хлопотать будет за Мигю.

— Хлопотать надо с дарами.

— Иной подходец дороже всего.

Кирьян остановился поточить косу. Поднял ее, быстро зашикал бруском по жалу, поглядывая на дорогу, где в горизонт летела тележка.

«Вот как приманилась», — подумал он про свою душу со злостью и со стыдом: к чужому подтаивался, к надломленному. Не доламывать надо, а обойти, поберечь.

Кирьян повернул косу, с лезвия блеснуло в глаза солнце, затмило дорогу.

* * *

С палящего жаром проселка Феня увидела лагерь.

Выгоревшее поле, высоко огороженное. За колючей проволокой в два ряда стояли бараки с черными, крытыми толем крышами.

По углам поля — дощатые вышки. На ближней вышке что-то темное, неподвижное вдруг качнулось: часовой завидел постороннего в запретной близости.

В лагере пусто и тихо в этот час. Все на объекте работ — на дороге, которую мостили в трех верстах от лагеря.

Лишь дымит кухня, где готовится варево на ужин: мучной суп — баланда, как его называют.

Возле кухни двое заключенных кололи с глухим стуком дрова.

С проселка сворачивала дорога к лагерным воротам с узким прогоном перед ними. Рядом с воротами помещение для охраны — небольшой с окном домик, похожий на паука, от которого расходилась вся эта железная паутина, висевшая на высоких столбах с козырьками.

Феня не сразу подошла к лагерю, а постояла в отдалении перед этим, как ей казалось, страшным местом.

Из домика по звонку с вышки вышел человек в военном, молодой мужчина, загорелый, коренастый и крепкий, в брезентовых сапогах.

Феня подошла ближе. Он весело оглядел ее, спросил:

— Что надо?

— Простите… Митю Жигарева, — сказала Феня.

Вышел из домика еще военный-дежурный начальник охраны лагеря, с костлявым желтым лицом, хмурый от мучившей его изжоги.

— Чего ей? — спросил он.

— На свидание пришла.

— На минутку я, — сказала Феня.

Мужчинам хотелось поговорить с новым человеком, с молоденькой женщиной, зашедшей с вольного света в это проклятое место.

— Кто он тебе?

— Муж. Жигарев Дмитрий, — повторила Феня.

Первый зашел в домик. Вскоре вышел оттуда.

— Есть такой.

После тяжелой дороги с ночевкой на вокзале и от этого пекла мутно на душе у Фени.

— Свидания, конечно, не будет, — сказал старший. — Не имею права без разрешения.

— А где его взять?

— В Смоленск поезжай.

«В Вязьме пересадка. Туда да назад — дня три выйдет», — прикинула Феня.

— Меня из колхоза на день отпустили. Самая молотьба.

— Тебе муж должен был объяснить все в письме.

— Сама захотела. Хоть глянуть, — сказала Феня со слезами: жалко было и себя и Митю, что завела его жизнь за эту колючую проволоку.

— Ну, глянешь, когда сюда, в поселок, пойдут. Часа через три. А об остальном не проси. Не могу.

Она хотела сесть на приступку домика, так устала.

— Тут не разрешается. Вон туда, — показал старший в ноле.

Феня села на край рва у дороги, в тень запыленной ракиты, которой выпала доля желтыми сережками по веснам отсчитывать осужденным пропащие годы в их сроке.

Во рву полынь, репейник в дреме малиновых цветов.

Лечь бы тут да выспаться.

С вышек не сводили глаз с Фени, не потому что опасались ее, а будила она женской красивой молодостью манящее желание уйти и где-то жить на вольном просторе.

Она чувствовала эти взгляды с вышек, из этого зноя, как из тоски, жадно стремилась к ласке мужская сила.

«Вот жизнь. И за что же такая жизнь? — подумала Феня. — Счастливая хожу. Домой могу поехать. На Угру. А как же им? — подумала она о тех, кому за проволокой годы жить. Неужели так надо было что-то натворить, а потом тут мучиться за какой-то кусок? Ведь знали, что так будет. Знают, а идут воровать, грабить, прогуливают чужие деньги. Радости-то никакой: ведь это вот ждет. А творят».

По другую сторону дороги, среди редких елок, такие же, как и в лагере, бараки, но с большими окнами, перед которыми зеленели гряды в картофельной ботве и в огуречных лопухах.

Возле барака женщина стирала белье.

Феня пошла туда попросить попить.

Женщина, раскрасневшаяся от стирки и от жары, в полной молодой силе, босая, вынесла воды в кружке.

Феня напилась.

— Какая вода хорошая!

— Чего в ней хорошего? Болотом пахнет, — сказала женщина и, поставив на лавку кружку рядом с корытом, принялась стирать. — К своему черту, что ли, пришла?

— К мужу.

— Побрезговала бы мужем называть. А выйдет, еще спать с такой грязью, говорила женщина, с шлепаньем настирывая белье. В мыльной пене быстро работали ее руки, и от этих быстрых движений тряслась ее грудь с мокро налипшей майкой, — Плюнуть бы в рожу такому мужу, да и прощай. Это разве люди? Сброд. Перековывать их? Чего перековывать, когда совести нет: выгнила. А у другого отроду ее не было. С соплей папироску в зубы, вино да девочек давай. Что с него? Негодный. Повидала я их. Седьмой год с мужем по этим местам.

Феня сказала про Митю, фамилию его назвала.

— Может, знаете? — спросила она. — Высокий такой, молодой.

— Голову еще всякими забивать.

— Гостинец ему хотела передать.

— Вон на окно поставь. Попрошу мужа.

Феня поставила на подоконник раскрытого окна узелок с салом и кисет, набитый под завязку махоркой.