За голубым Сибирским морем - Петр Гагарин

За голубым Сибирским морем

Я хочу,         чтоб к штыку                           приравняли перо.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ЭТО УТРО…

По широкой лестнице Павел Грибанов поднялся на второй этаж и здесь увидел две двери: одна — налево, другая — направо. На первой блестела табличка «Директор типографии», на второй — «Вход в редакцию».

Грибанов решительно толкнул дверь и шагнул в огромный коридор редакции.

В это тихое солнечное утро настроение у редактора Ряшкова было бодрое. Он, не стучась, не прося разрешения, зашел к Щавелеву, бросил на стол шляпу и плюхнулся в кресло.

— Как ваше здоровье, Вениамин Юрьевич? Мы с вами все…

Вытирая платком лоб, редактор хотел сказать заведующему отделом пропаганды и агитации обкома партии в шутливом тоне, что они, дескать, все поправляются, но Щавелев перебил его:

— Здоровье ничего, а вот дела у нас, товарищ редактор…

— Что такое?

Ряшков перестал водить по лицу платком, уставился на Щавелева. Тот смотрел на него прищуренными глазами через квадратные стеклышки пенсне, не мигая.

— Статью о театре опубликовали?

— Так это еще неделю назад…

— Назад. Вот вам и назад! Вечером из Москвы звонили. У нас единственный областной театр, а вы — репертуар, политическое звучание…

— Но там же факты.

— Факты — всюду. Вся жизнь — факты. У нас, у обкома, о театре свое мнение, а у вас, видите ли, свое. Что, наша газета — печатный орган обкома или дискуссионный листок?

— Нет, послушайте, там автор говорит о недостатках, он…

— Знаем. В работе театра есть и недостатки. Есть. Где их нет? У вас? А вчера мы о чем говорили?

Ряшков притих, опустил голову, его пальцы, разминавшие папиросу, стали двигаться медленнее. После большой паузы он сказал:

— Выходит, все критические материалы надо согласовывать? — Щавелев молчал. Он не мог говорить «да», но и не хотел сказать «нет». Стеклышки пенсне сегодня у него поблескивали маленькими злыми молниями. — Значит, редакция, не должна иметь своего мнения?

— Видите ли, Иван Степанович, вопрос стоит немножко не так. Чтобы самому выносить приговор работе нашего театра, не консультируясь, надо быть очень зрелым руководителем. А ведь вы в газете — новичок, наш выдвиженец.

Последние слова Щавелев произнес медленно, с нажимом, и Ряшкову стало как-то не по себе.

— Созреть, созреть надо, — продолжал Вениамин Юрьевич. — Это, знаете, не сразу достигается. И обижаться тут нечего. «Свое мнение», «выходит, согласовывать»… Зачем так? Что плохого, если по принципиальному вопросу вы придете и… посоветуетесь. Одна голова хорошо, а две — лучше.

Когда Вениамин Юрьевич кончил отчитывать редактора и сел в свое кресло, его полное, широкое, почти квадратное лицо, вдруг стало доброжелательным, и Ряшков решил промолчать, хотя ему было очень обидно слышать упрек о выдвижении.

— Ну что ж, учту, — поднимаясь, сказал Ряшков.

— Вот, вот. И давайте договоримся, что нужно будет — ко мне. С любым вопросом. Ясно?

…Редактор вышел из кабинета Щавелева в приемную и только тут заметил в руке измятую папиросу. Швырнул ее.

Когда летучка кончилась (так называются в редакции оперативные совещания) и все журналисты разошлись, Иван Степанович Ряшков встал из-за стола и быстро зашагал по кабинету, от удовольствия потирая руки: главное сделано — зарядка сотрудникам дана, пусть трудятся.

Редактор ежедневно приходил утром, созывал всех в кабинет, выслушивал сообщения дежурного по номеру, а потом — о газете назавтра. Отделы предлагали материалы, ответственный секретарь при необходимости сразу поправлял, вносил свои предложения — так складывался план номера завтрашней газеты.

Иногда летучки кончались через пять-семь минут, а иногда… Были же остроязыкие журналисты. Выступит такой и давай критиковать материалы. Тут достанется и автору, и заведующему отделом, и ответственному секретарю, да и редактору тоже.

«Хорошо прошла летучка сегодня, — радовался редактор, — главное, оперативно. Не рассусоливали… Только вот…» — Тут он опять вспомнил утренний разговор со Щавелевым. Стало опять не по себе.

Ряшков выдвинул из стола ящик, что справа, под телефонами, и на него дохнуло ароматами табаков. Здесь у редактора хранился запас спичек и папирос самых разных сортов и марок. Когда он ночью читал полосы, курил «Беломор», а иногда и «Север». Днем, особенно при посетителях, доставал папиросы покрупнее. Собираясь на заседание или, скажем, на конференцию, брал из этого ящика и клал в карман только «Казбек».

Он посмотрел на пачки, сдвинул их, поправил, чтобы лежали в полном порядке, из коробки «Наша марка» взял папиросу, закурил. С наслаждением вдыхал дым и размышлял: «К чертям все эти отношения… Надо пойти в обком к первому секретарю и объяснить. Но тогда… Еще чего доброго… Нет, нет, Щавелев — руководитель, с него пусть и спрашивают… А если что, скажу — выполнял распоряжения. Я подчиненный».

Стук в дверь прервал его размышления.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДЕНЬ ЗНАКОМСТВ

Грибанов медленно пошел по незнакомому, полуосвещенному коридору. Где-то наперебой тарахтели пишущие машинки. Вот здесь кричали по телефону. За той дверью — оживленный разговор, пересыпанный смехом. Кто-то выбежал из угловой комнаты и, шурша гранками, скрылся в другом кабинете.

Вот она, редакционная трудовая суета! Павел почувствовал, как сильно забилось его сердце.

Он шагал, читая таблички, прибитые к дверям: «Сельскохозяйственный отдел», «Отдел писем трудящихся», «Отдел промышленности и транспорта». Решил зайти в «Отдел информации» и «культуры и быта». Открыл дверь — большая комната, в ней много столов, но все они свободны. Только у крайнего, справа, двое мужчин. Один сидел нормально, как положено, на стуле, а другой — на краю стола. Первый был довольно молодой, но уже лысоватый, в сером коверкотовом костюме. Другой — смуглый, на голове — копна черных кудрей, похожих на клубок тонкой спутанной проволоки.

Мужчины над чем-то смеялись, но когда Грибанов переступил порог комнаты, сразу смолкли. Сидевший на столе вскочил и виновато заулыбался:

— К нам?

— Мне к редактору.

— Это прямо, туда, — махнул рукой лысоватый.

…В кабинете, за большим столом, Грибанов увидел редактора, белобрысого, с нездоровой полнотой мужчину, лет тридцати восьми. Голова острижена под машинку. Лицо обрюзгшее, веки воспаленные. Трудно было понять: то ли он не спал пять ночей, то ли сутки не просыпался.

— Грибанов, — представился Павел.

— А-а… Грибанов! — Редактор оторвался от рукописи, протянул руку и, улыбаясь, сказал: — Ряшков. Звонили мне, сообщали. Садитесь. Я — минуточку.

Закончив читать, он торопливо собрал листы, сложил их и внушительно проговорил:

— Видите, как тут у нас, вздохнуть некогда. Газета, она, брат…

Затем он закурил «Казбек», откинулся на спинку кресла и добавил:

— Значит, к нам. Ну и куда бы вам хотелось, в какой отдел? Или, как говорят, все зависит от места, условий и времени.

— Я… не знаю. В Москве рекомендовали зав. отделом.

— Москва — Москвой, а на месте виднее.

Замолчал, задумался. Глубоко затянувшись, он широко открывал рот и сразу выдыхал весь дым, будто выталкивал его из себя. Брови нахмурились, а глаза…

Что же они сейчас выражали, эти глаза? То ли большую озабоченность, то ли запрятанное недовольство? Павел недоумевал.

Зазвонил телефон. Ряшков взял трубку.

— Да, я. Что, что? Ну подождет, подумаешь. Дела у меня, понятно? — он сердито крикнул в трубку и бросил ее на рычаг.

— Вот эти жены… — посмотрел на Павла, улыбнулся. — Так, значит, начнем работать. Это хорошо. Свежие силы, помощь Москвы! Хорошо. Мы немножко… Да я сам, можно сказать, запарился. Я ведь не газетчик. — Он встал, прошелся по кабинету, резкими движениями плеч и рук поправил на себе пиджак, галстук. — Я человек науки. Но вот пришлось… Выдвинули. Работаю. Кручусь. А дело не простое, сами знаете. Как говорят, газету делать — не бочки катать. Замучила суетня да беготня.

— Суетня?.. Это плохо.

Редактор метнул на Павла взгляд.

— Понимаем. Хоть мы и провинциалы, но понимаем.

— Я тоже не москвич. С Урала.

— Гм… Ну что ж, возьмите анкетку и завтра заходите. Мы тут посоветуемся с товарищами… — Он замолчал, явно что-то не досказав. — Сейчас у меня… Словом, заходите. Начнем вместе работать. У нас дело пойдет.