Amanita phalloides и другие рассказы - Леонид Рожников

Леонид Рожников Amanita phalloides и

другие рассказы

СТАРИК

На спешащей, залитой солнцем площади, прислонившись к белой штукатурке стены одного из домов, сидит старик. На нем, несмотря на жару, свитер и кепка, руки мертво лежат сверху на палке. Из стены через медный краник в каменную чашу журчит вода, и дети, подбегая, жадно лакают тоненькую струйку, торопясь обратно в игру.

Два мира – стариковский и детский – существуют, не замечая друг друга, пока один из мальчиков не сбивает в пылу палку. Старик, для которого это основная точка опоры, теряет равновесие и всем телом подается вперед, чуть не падая. Трехлетний малыш в ужасе замирает. Кто-то из прохожих протягивает прогрохотавшую по булыжникам трость, старик с трудом распрямляется и поднимает глаза на мальчика. Рука старика опускается в карман свитера. Нервы ребенка не выдерживают, и он, срываясь с места, убегает прочь, не в силах больше ждать наказания. Старик, конечно, не может этому помешать. Он провожает беглеца бесцветным взглядом и медленно убирает потрепанный леденец обратно в карман.

ЛЮБОВЬ

Неделю назад весна захватила город и безжалостно вырезала всех жителей. Новые были добрые и чистые, перестали сквернословить и выстраиваться в пробки на светофорах. За хорошее поведение им теперь светило солнышко, детям открыли ручьи со щепками наперегонки, а Константину разрешили влюбиться.

Его руки крутили руль, глаза смотрели на московские улицы, прохожих, а мысль, сделав несколько кругов, все время возвращалась к главному: «Я ей нравлюсь, я ей нравлюсь, ура!» – «Молодец! Нравишься!» – вторила каждая клеточка организма. Чтобы чувство не поблекло, он специально старался думать о постороннем, но где-то в верхнем ящичке подсознания, недалеко, таилась эта его главная мысль. И когда он позволял себе к ней вернуться и опять вспоминал, что его ждет свидание с самой прекрасной девушкой на свете, внутри поднималась сладостная нервная дрожь.

Последние несколько часов он маялся в томительном ожидании. Ему очень хотелось зажмуриться и оказаться поскорее рядом с праздником, но время тянулось и тянулось, как когда-то давно, когда подарки под елку клал Дед Мороз, а не родители.

Из всех необходимых приготовлений нерешенным оставался вопрос с покупкой букета. Сначала ему казалось, что это лишнее для первого раза, потом, подумав, что девушке будет приятно, он направился в магазин, но за несколько метров остановился, испугавшись, что это все-таки не день рождения и не свадьба и получается как-то очень правильно и по-книжному.

В конце концов, грубоватые продавщицы из цветочного павильона собрали ему что-то такое из розочек и ромашек, что, по его мнению, никого ни к чему не обязывало – как будто он шел, шел и увидел такой вот букетик симпатичный, который захотелось с собой прихватить.

Потратив на все про все двадцать минут и две тысячи рублей, он заметил в переулке кофейню, в туалете которой произошла неприятность, позволившая осмысленно провести остаток рабочего дня. Непонятно как, ключ от машины высвободился из сжимавших его пальцев и с мерзким всхлюпом нырнул в канализацию. После внимательного изучения строения унитаза стало понятно, что побег необходимого предмета был окончательным. Запасной ключ лежал на работе в верхнем ящике стола. О том, что его там может не быть, он решил пока не думать, рассудив, что проблемы надо решать по мере их поступления.

Через час выяснилось, что ни в каких ящиках стола ключа нет. А еще через сорок минут ключ нашелся в сейфе бухгалтерии. Радостный, как прежде, он помирился с коллегами, раздражавшими его во время поисков, и поехал к месту встречи.

Любимая должна была спуститься к выходу из офисной громадины в Романовом переулке. Начиналась пора массового исхода, и стеклянные двери не успевали смыкаться, выпуская клерков всех видов. Некоторые с интересом поглядывали на вымытого и выглаженного мужчину с цветами, но большинство сосредоточенно торопились на свободу. В мельтешне лиц было сложно выделить знакомые черты, и он то вытягивался на носках, то подходил вплотную к турникетам, откуда был виден лифт. В половине восьмого поток служащих заметно поредел. Предчувствуя недоброе, он достал телефон, потом убрал, снова достал и наконец с замиранием стал слушать длинные гудки. Никто не ответил.

Земной шар, вращавшийся так быстро и весело, остановился. В окне отразился комичный силуэт неудачника с ромашками и малиновыми ушами. Ватное подобие прежнего любимца богов село в машину и задумалось о будущем: в мечтах он уже побывал в самых отдаленных райских уголках, и поэтому разочарование было особенно сильным. Он ощущал себя обманутым и униженным. Малодушно подыскивая спасительные объяснения, вроде особой девичьей амнезии или невыключенного утюга, он одновременно понимал, что примирить чувство собственного достоинства с реальностью будет непросто.

Время шло, телефон молчал, и пришлось все-таки признать очевидное. Все было кончено. Лишенный чести и воли к жизни, он поехал куда глаза глядят. На Пушкинской площади великий поэт проводил его автомобиль сочувственным взглядом. Мысль о том, что Александр Сергеевич и сам много претерпел от женщин, неожиданно сблизила его с гением. Стало легче. «Суки!» – с выражением произнес он.

Она перезвонила через два часа, когда вся компания подзабытых юношеских комплексов удобно устроилась на насиженных местах. Фоном громко играла музыка и смеялись люди. «Можешь меня забрать? Я у друзей! Большая Переяславская, 14. Набери, как приедешь».

Не дожидаясь окончания разговора, эринии вернули добычу нежной Афродите. Обида сменилась умилением, и он поехал за новым букетом.

Потом был чудесный вечер. Ужин с вином, которое грело и веселило, с предвкушением счастья, с вечностью в широко открытых глазах и поцелуем около подъезда. Она была красивая, женственная и земная. Именно такая, как он везде искал. И если бы циники, утверждающие, что никакой любви на свете нет, могли хотя бы на секундочку заглянуть в тот вечер в сердце Кости, они бы навсегда забыли свои гнусные теории. Шекспир беспомощно развел бы руками, не в силах описать увиденное, а Толстой сжег бы в печке рукопись «Крейцеровой сонаты».

Поднимаясь по лестнице домой, он был совершенно счастлив. День, доставивший ему столько переживаний, закончился. В голове теперь было пусто и играла дивная музыка. На лице блуждала улыбка, чем-то напоминавшая джокондовскую.

В прихожей, не включая свет, он снял ботинки и куртку и в носках прошел в спальню. Тихонько разделся, нырнул под одеяло и обнял жену за талию. Он нежно поцеловал ее за ушком и зарылся лицом в густые душистые волосы. Ему было очень хорошо, и он хотел, чтобы все вокруг были тоже счастливы.

ПРО МАЛЬЧИКА,КОТОРЫЙ ПОТЕРЯЛСЯ

От сильной температуры становишься слабым, безвольным. Носорожья броня опыта, за которой прятался все эти годы, истончается, и вдруг вспоминается какой-то случай из детства и переживается заново, как будто прошло не много лет, а один день. Опять готов обмануться и поверить в самое хорошее или плохое. Все еще живы, а ты бессмертен. После только узнаешь, что все пройдет, ничего не будет нового.

В такие дни, когда от жара смысл не успевает за словами и уже ничего, кроме надежды, детского аналога веры, не дает тебе силы, мысленно возвращаешься туда, где бесконечное впервые получило реальные границы. У каждого малыша есть место, где боги занимаются им и только им, а герои книг обретают плоть и кровь.

Для меня такой персональной вселенной был лес на даче. Наш дом стоял на последней линии, и деревья начинались сразу за калиткой. Дубы и ели с душистыми каплями будущего янтаря соседствовали здесь с осинами, рябинками и с еще какими-то невеликими зеленеющими прутиками. Папоротник мешался с незабудками, крапивой и дикой малиной. На полянах комары внимательно следили за посадками земляники, в болотце жили чудные головастики и висели вниз головой куколки тех же комаров. Все это к семи годам стало моим, и я ревновал к каждому пришельцу, будь то взрослый или ребенок, а на особо настырных устраивал засады, вооруженный луком и стрелами.

Мои владения заканчивались у просеки, за которой открывалась чужая земля. Я бывал там всего раз или два, когда мы всей семьей ходили за грибами, и если мой лес был хотя и большой, но понятно очерченный просекой и дорогой, то этот выглядел огромным и злым.

Однажды, преследуя со своей дружиной ничтожного Гая Гисборна, я оказался на границе, за которую обычно не выходил, и во мне заговорил древний инстинкт познания неведомого, гнавший и Колумба, и викингов подальше от родных берегов.

Первые шаги по заморским территориям я сделал, как и подобает мудрому первооткрывателю, очень осторожно, готовый в любую секунду броситься наутек. Но метр за метром я заходил в чащу, и вместо недобро скрипевших коряжистых елей нашел вскоре земляничную поляну и березовую рощу. А еще дальше я увидел круглое озеро с отвесными берегами, розовеющими коронами лотосов и черным зеркалом вместо воды. Для моего детского сознания это значило открытие Трои и гробницы Тутанхамона сразу, и никогда после я не находил ничего прекраснее и загадочнее.