Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

По этому вступлению Вы можете понять, как идет работа. Просто замечательно идет. Я сам себе удивляюсь и только одного боюсь, как бы не испортить то, что как будто несомненно получилось в первом акте. Никому не говорите, — но первый акт мне нравится. Он не имеет ничего общего с первым вариантом и много лучше того, что я Вам рассказывал.

Окончен первый акт — тринадцатого июня. Это будет самый длинный акт в моей пьесе. В нем шестьдесят моих рукописных страниц. Пусть это Вас не пугает — кое-что там несомненно можно будет сократить. Конечно, можно было бы отдать первый акт в перепечатку и послать Вам, но я этого не сделаю вот почему:

Из суеверия.

2. Я буду беспокоиться, думать о том, какое впечатление первый акт произведет в Москве, что вредно отзовется на работе над вторым.

3. Работая над вторым актом, я от времени до времени заглядываю в первый, кое-что меняю, отчего он, первый, улучшается.

4. Больше причин нет.

Мне бы очень хотелось, чтобы вы приехали в Ленинград, как обещали, числа 15–16. Я бы Вам почитал всё, что к тому времени будет готово. Должен Вам признаться, что у меня есть дерзкая мечта — кончить к тому времени всю пьесу. Но боюсь, что это не удастся. Но все-таки мечтаю…

Окончив пьесу, я Вам её перепишу ещё раз с начала до конца. Я желаю следующего: если пьеса не пойдет, пусть это будет не по моей вине. Пусть с моей стороны будет сделано все, что можно. Я очень хочу, чтобы все было хорошо. Ужасно хочу. Мне страшно надоело писать пьесы, которые не идут.

Спасибо Вам за письма. И письмо ко мне, и письмо к Екатерине Ивановне имели на нашей даче большой успех. Особенно понравился Ваш научный домысел о Гете и Эккермане.

Что меня хвалили в Москве, Вы придумали, чтобы я стал бодр, энергичен и самоуверен. Тем не менее, прочитать это было приятно. Вам нужно написать пьесу. Вы психолог…

Катерина Ивановна кланяется Вам и Елене Владимировне, и месткому, который подключился. Я тоже. Жду Вас! Ваш Е. Шварц».

В тот же день, когда Акимов писал Шварцу, он послал письмо и его жене: «Дорогая Екатерина Ивановна! Хорошо зная, как велико то благотворное влияние, которое Вы оказываете на подведомственного Вам драматурга, прошу Вас очень в течение ближайших полутора месяцев увеличить выдачу бодрой зарядки, а также проследить за трудовыми процессами Евгения Львовича.

История знает много примеров отрицательного влияния со стороны близких людей. Софья Андреевна Толстая тормозила, как известно, работу великого прозаика, Эккерман мешал Гете своими разговорами и т. д., и т. д. И м. б. впервые Вам суждено сломать эту вредную традицию, создав в этой области новый образ положительной героини.

Не отпускайте его в город.

Отучайте от заседаний.

Купите перьев, чернил и бумаги.

Когда пьеса будет кончена, мы отметим на общем собрании Ваши заслуги.

Простите, если что грубо сказал, но я от души.

Желаю хорошей погоды, здоровья и прочего по выбору.

Ваш Н. Акимов».

Наконец, пьеса написана. Акимов вернулся в Ленинград. Они её обсудили. Были высказаны кое-какие претензии. Еще в предыдущем письме Николай Павлович предупреждал, что «по принятию пиэсы» он отпустит Шварца «на бархатный сезон на юг (чтобы Вы не писали Зону, а отдыхали)».

И вот они с Екатериной Ивановной в Гаграх. 6 октября Евгений Львович пишет оттуда: «Дорогой Николай Павлович! Отдохнувши и подкрепивши себя морскими купаниями, я с глубочайшим удивлением убедился в том, что пьеса «Наше гостеприимство» далеко не так плоха, как Вам казалось в день моего отъезда 7 сентября, в день её читки на труппе. В этом я убедился сегодня, 6 октября, когда перечитал её внимательно с начала до конца. Прочтя это, Вы подумаете: «Этот сукин сын не собирается переделывать или, как говорится, дорабатывать пьесу! Вот сволочь! Но, впрочем, это хорошо. Значит, её можно будет не ставить». На эти Ваши мысли я отвечаю следующее. Пьесу я дорабатываю, переворачиваю, дописываю и улучшаю. Но мне грустно, что я в неё верю, а Вы — не очень…

Теперь о детских пьесах. Это не от привычки к детским пьесам я заставляю героев говорить несколько наивно. Это — результат уверенности моей в том, что люди так и говорят. Это первое. Второе — это страх перед литературой». И т. д.

На что тут же последовал ответ — 12 октября: «Дорогой Евгений Львович! Вы меня удивляете! Если в итоге всех наших эпопей у Вас создается впечатление, что я хотел бы, чтобы пьеса «Наше гостеприимство» не пошла, — то что должен я делать, чтобы утвердить в Вашем сознании более благородную для меня трактовку моего поведения? Охотно верю, что авторский мазохизм — занятие сладостное, однако, бичуя себя, следите, чтобы при замахивании не бить по соседям. В истории известны случаи сжигания собственных рукописей, однако акт этот не должен производиться в местах, опасных в пожарном отношении: напр. в чужом сарае с сеном или в публичной библиотеке!

Вы должны понять, что дело сейчас поставлено так, что пьеса должна пойти, более чем какая-либо другая. В этом вопрос нашей чести и утверждении всей линии ТеатРа (новое слово в самоутверждении: ещё одна большая буква!). (Акимов всегда писал Театр с большой буквы. — Е. Б.). Поэтому все Ваши сомнения отныне считаю болезненными выделениями утомленного организма. Желаю Вашей моче прозрачности, Вашим мыслям ясности и, все это перепоручая медицине, перехожу к вопросам, непосредственно меня касающимся…

Репетировать нужно начать точно 20-го ноября. К этой дате должна быть кончена вся процедура с Главреперткомом и т. д., переписаны роли и т. д.

Когда Вы думаете возвращаться? Если бы Вы вернулись к 1-му ноября с готовым экземпляром, то

с 1-го до 5-го мы с Вами читаем.

9-го едем в Москву с ней,

15-го возвращаемся в лавровых венках.

20-го экспозиция и сбор артистов…

На сем кончаю. Трудитесь бодро и победоносно! Массовый обоюдный привет между семьями корреспондентов!

Ваш Н. Акимов».

Но мало что зависело тогда от автора или режиссера, которого пьеса устраивала. Шварц ещё не знал, что 15 октября пьеса обсуждалась на «общем закрытом партийном собрании Управления по делам искусств при Ленсовете», посвященном «задачам театрального сезона 1938/39 гг.», с докладом на котором выступил А. П. Бурлаченко. Говорил он и о пьесе, называвшейся к тому дню «Случайность»: «…Талантливая пьеса Шварца «Случайность», но она порочна по ряду моментов. Содержание её: летит через Советскую Россию со специальным заданием сверхвысотный фашистский самолет. Он спокойно пролетает границу и вдруг случайно падает в центре советской территории. Четыре случайно шедшие туриста наталкиваются на этот самолет. Тем нужна вода, а этим нужно арестовать фашистов. И так как последние вооружены, то на протяжении трех актов на нашей советской территории фашисты издеваются над советскими людьми. Такая ситуация для нас не является приемлемой. Поэтому эта пьеса может пойти только при решительных переделках. Я не говорю уже о том, что в этой пьесе есть много неловкостей: когда фашисты уже получили воду, то человек, который принес им воду, говорит: «Теперь я прошу меня выслушать», и пока они выслушивают речь этого советского человека, разумеется, подкрадываются наши войска и захватывают самолет, и фашисты оказываются в плену. Такая политическая нечеткость этой пьесы заставляет её пока с постановки снять для решительной переработки».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});