Гурджиев и Успенский - Аркадий Борисович Ровнер

профессиональности) и ужасались робота-танцорами, которых сравнивали с кроликами, загипнотизированными удавом.

Особенно сильным было впечатление от сценки, которой заканчивалось каждое представление. Артисты замирали в глубине сцены в ожидании команды Гурджиева, который, сидя сбоку на сцене, неторопливо раскуривал сигару. Томительно проходили минуты, и вдруг по его незаметному знаку более полусотни танцоров начинали бежать к рампе, все увеличивая скорость. Минута – и они отрывались от сцены, и в это же мгновение раздавалось знаменитое гурджиевское “Стоп!” Танцоры, замерев в неподвижном полете, взлетали, парили и падали в оркестровую яму, в зрительный зал, а замерший от ужаса зал, едва придя в себя от шока, вдруг пробуждался шквалом аплодисментов. По свидельству присутствовавших на спектаклях, этот полет ни разу не привел ни к каким телесным повреждениям ни у актеров, ни у зрителей.

Сам Гурджиев вызывал у публики противоречивые чувства: он пугал и завораживал своим скандальным поведением и обликом, не вписываясь ни в какие представления и ожиданные клише, устраивая экстравагантные публичные сцены. Оражу, бывшему при нем импресарио, приходилось объяснять и сглаживать острые углы. Гурджиев и Ораж разделили роли: один смущал, пугал и поражал, другой объяснял и успокаивал. Уже в этот приезд Гурджиева в Америку там наметились две линии “четвертого пути”, – гурджиевская и оражеская. До поры до времени эти тенденции шли параллельно, дополняя друг друга, однако в них таилась опасность разрыва, который и произошел пять лет спустя.

Главным же в 1924 году было впечатление, которое визит Гурджиева и поднятая этим визитом волна сплетен и пересудов произвели на влиятельную поросль новых “интеллектуалов” и “богемы”. Достаточно сказать, что на демонстрациях танцев и движений побывали Теодор Драйзер, Джон О’Хара, Ребека Вест, Томас Ламонт, Харт Крейн, Уолдо Фрэнк и многие другие американские знаменитости. “Нью-Йорк зашатался от воздействия Гурджиева”, – писала об этих событиях известная журналистка Маргарет Андерсен, впоследствии ставшая верным транслятором его идей и влияния в Америке. Шум сенсации вскоре улегся, однако идеи Гурджиева пустили в Америке корни, и в последующие десятилетия дали ростки, может быть, интеллектуально и не значительные, но зато убедительные в плане финансовом. Иуда-Ораж (Иудами – вовсе не в отрицательном смысле – Гурджиев называл своих учеников, которые сами становились учителями) остался в Америке и продолжал “пасти стадо”, “стричь овец” и посылать чеки Гурджиеву в шато Приер. Кроме него в Америке появилось несколько других активных гурджиевцев, ведущих самостоятельную работу.

Среди них выделился Джин Тумер, автор романа “Трость” и ряда других произведений, известный как негритянский новеллист, хотя среди его предков были также валлийцы, голландцы, французы, немцы, евреи и американские индейцы. Позже к энтузиастам “четвертого пути” присоединились две яркие женщины-лесбиянки Маргарет Андерсен и Джейн Хип, обе – редакторы скандального чикагского литературного журнала The Little Review, впервые опубликовавшие “Улисса” Джеймса Джойса и за это принявшие на себя волну судебных преследований. Круги влияния шли по американским водам, и хотя эти круги не были широкими, они мощно захватывали людей и несли их самих либо их деньги во Францию к Гурджиеву.

Между тем Гурджиев, триумфатором вернувшись в Фонтенбло, с прежней энергией погрузился в текущую жизнь института. Никто не замечал в нем ни усталости, ни сомнений относительно будущего. Однако готовились крутые перемены, которых никто не ожидал, хотя их предсказал Успенский.

Автомобильная авария и ее последствия

5 июня 1924 года в 4 часа 30 минут пополудни на шоссе, ведущем из Парижа в Фонтенбло, на пересечении с шоссе между Версалем и Шуази-ле-Руа, маленький «ситроен», в котором Гурджиев возвращался из Парижа домой, на большой скорости съехал с шоссе и врезался в дерево. В тот день мадам де Гартман, секретарь Гурджиева, получила от него в Париже несколько поручений. Во-первых, она получила от него полномочия распоряжаться его имуществом в его отсутствие, во-вторых, он поручил ей передать механику гаража, где стояла машина Гурджиева, чтобы тот тщательно проверил состояние машины и особенно ее руль. После этого он попросил ее найти какие-то вещи в его парижской квартире и приехать в шато Приер на поезде следом за ним. Сам он отправился туда на машине.

Ровно в 4 часа 30 минут, за час до поезда, мадам де Гартман проснулась от короткого дневного сна. Ей приснился Гурджиев, зовущий ее по имени: “Ольга Аркадьевна!” Через пару часов, приехав в шато Приер, он узнала, что Гурджиева нашли на обочине рядом с его развалившейся на части машиной в кровопотеках, голова его покоилась на подушке от сидения, но он был без сознания, и в таком же состоянии его отвезли в больницу. В больнице она нашла перепуганных Томаса де Гартмана и д-ра Стерневала, которые рассказали ей о происшедшем. У Гурджиева не оказалось никаких переломов и глубоких ран, но голова, руки и ноги его были в порезах, и он был без сознания. В больнице им занимались два русских доктора, и на следующее утро его привезли в шато на носилках все еще в бессознательном состоянии и с забинтованной головой. В этом состоянии он провел пять дней, после чего начал медленно приходить в себя.

Жизнь в шато Приере замерла, обитатели ходили прибитые страхом и разговаривали шепотом. Их попытки узнать о состоянии Гурджиева не принесли никаких результатов: д-р Стерневал и мадам Островская стояли на страже его покоя и в дом никого не впускали. Мадам де Гартман взяла на себя все организационные дела. Однако без Гурджиева все остановилось. Он был той силой, которая все оживляла и наполняла смыслом, и без него все теряло смысл. Возможность его смерти пять дней висела в воздухе, и все в ужасе ждали вестей из запертого дома. По имению поползли слухи – говарили о сотрясении мозга и о потере зрения. Многие плакали. Те, кто видел, как Гурджиева вносили в дом на носилках, утверждали, что он – конченный человек, слепой старик, у которого нет больше ни сил, ни ума. Теософские дамы начали говорить о злых силах и о “темных братствах”, которые отомстили Гурджиеву за его добрые дела. Другие ничему не верили и ждали провокации или чуда.

Через несколько недель Гурджиев начал показываться в саду перед домом. Его везли на коляске, голова его была вся в бинтах, закрывающих также и глаза, к тому же скрытые темными очками. Постепенно он научился вставать с коляски и с помощью двух людей делать самостоятельные шаги. Фриц Питерс и Джин Тумер засвидельствовали его слепоту: не видя дороги, он сходил с тропинки и шел через кусты, так что его приходилось возвращать на тропинку. Во время прогулок он ни с кем не разговоривал. По требованию Гурджиева множество