Добронега - Владимир Романовский

Униженный и злой, Эймунд выехал из Киева в сопровождении дюжины варангов — отряд Рагнвальда и ратники из ставки Неустрашимых — и шагом заступил на северо-западный хувудваг. Торопиться было некуда.

После неприятного разговора со Святополком сделался неприятный разговор с Марией. Княжну словно подменили — она была с ним холодна и надменна. Несправедливо! Да, он нарушил устав Неустрашимых, ввязавшись в несанкционированную советом Содружества авантюру. Да, он просчитался и проиграл. Да, грамоты о срочной встрече и выборах нового предводителя наверняка уже разосланы во все концы света. Это еще не повод отворачиваться от него! Шесть лет руководил он Содружеством. До его прихода к власти Неустрашимые были всего лишь одним из дурных бессмысленных тайных обществ, какими всегда полон мир, играли себе скромно в политику, интриговали. За шесть лет он превратил Содружество в могущественную силу. И вот — благодарность! Ради Содружества он пожертвовал властью над Норвегией, отказался от титула, которого много лет безуспешно добивается в своей Полонии суровый воин Болеслав, ради Содружества он пошел на разрыв с Хайнрихом Вторым, с которым дружил долгое время. Пользуясь властью, он дал Марие власть и влияние. Он освободил Святополка из темницы, прямо из под носа у Владимира! Он сблизил Святополка и Болеслава! Он женил Святополка на дочери Болеслава. Кстати, какая сволочь ее отравила? Мальчишка-плотник наверняка знает. Уж я из него все выну, что он знает. И кто его нанял, и кто действует против меня, и кто интригует против Содружества. И, кстати, все это можно будет потом представить на суд Неустрашимых. Неустрашимые не могут без меня обойтись! Ибо дела их плохи. Воспользовавшись передышкой на польском фронте, связанной с любовными похождениями Болеслава в Киеве, Хайнрих бросил войска в Италию и нанес норманнам и дураку Олафу сокрушительное поражение, от которого они не скоро оправятся. Положение придется долго исправлять — у Неустрашимых нет лучшего человека для этого, чем я.

Хувудваг загибался в сторону, обходя холм, и деревьев вокруг было мало. Что-то не понравилось Эймунду в контрастах лунного света и тени. Он поднял руку, и всадники остановились.

— Ховрег мне, — сказал Эймунд.

Один из варангов запалил ховрег и протянул ему. Эймунд спешился, бросил Рагнвальду поводья, и прошел чуть вперед, иногда пригибаясь и изучая поверхность хувудвага.

Земля не успела как следует просохнуть после давешнего дождя и пасмурного дня, и следы отпечатывались на ней отчетливо. Свежие. Две лошади, скачущие почти рядом. Рысью.

Половина Киева разъехалась кто куда в связи с переменами обстановки, и скоро вернется, но на поселение, пусть временное, уезжают все-таки на телегах, а чаще идут пешком. Следов от колес телеги не было.

Какая-то часть людей военных тоже расползлась по близлежащим селениям и весям, но это не только что случилось, и конники, а коней в Киеве все-таки мало, это не Константинополь, едут обычно шагом, а не рысью. Да и куда ехать по северо-западному хувудвагу? Речка Буча, за ней на много аржей ничего, кроме болот, какие-то домики нищие, хилые огороды, и так до самой Литвы.

Есть наверняка какие-нибудь беглые, но они ходят пешком. Есть беглецы от гнева Святополка, но они наверняка умотались неделю назад еще, в основном по воде.

Кто же это скачет к Буче, да еще так резво? Что за вылазки среди ночи на добрых конях? Не управился ли Святополк меня опередить и взять плотника себе? Но тогда почему только двоих послал он, а не две или три дюжины? Власть Святополка не распространяется на охрану у Бучи, охрана подчиняется лично мне.

Он вернулся, передал ховрег Рагнвальду, вскочил в седло, и махнул рукой энергично. Отряд взял с места резво, и пошел по хувудвагу сперва рысью, а потом галопом.

* * *

Спать, привалившись к стене — неудобно и противно. Но на земляном полу еще хуже. Удивительное дело — человек полночи проторчал в ледяной Балтике, стучал зубами от холода на продувных ветрах вдоль Днепра, нырял в этот самый Днепр в марте, а до этого все детство почти провел в промозглом слоистом тумане побережья Северного Моря — и ничего. А тут — одну ночь поспал на жирной киевской земле, в июле — и на тебе, озноб, кашель, в башке звенит, кровь горит в жилах. Старею, подумал Хелье, кашляя. Чтоб им всем лопнуть.

Кашель был непривычным в его жизни явлением. Он кашлял в детстве, раза два, и с тех пор забыл, как это противно. И дышится с хрипом. Задерживаешь дыхание — кашляешь громче и больнее. Просто сидишь, дышишь обычно — кашляешь. Стоишь — кашляешь. Ложишься — кашляешь и чихаешь, аж все тело передергивает. Ужас.

Сны сняться дурацкие, и сквозь сон слышишь собственный кашель. Ахха-ахха-ахха-ахха, кха. Фу, гадость какая. Вот вижу я во сне, как, вроде, какое-то поселение, и сижу я в окружении трех толстых и теплых баб, вальяжных таких, и они меня поят чем-то горячим и ласкают. Это хорошо, когда тебя ласкают. Поскольку не все ж мужчина должен стараться, иногда и бабам следует чего-нибудь такое, предпринять, пока мужчина развалился и лежит себе. Не всегда, но иногда. Для разнообразия. И все это на теплой лужайке перед каким-то домом с верандой. С террасой. Дом почему-то каменный, очень римского типа. Вдруг ни с того ни с сего без всякого шума из ближнего леса выезжает конница, а у командира на шлеме красное перо, и летят они на нас отважным таким галопом, а я не могу рукой двинуть, а бабы-то вдруг куда-то исчезли. Я кое-как поднимаюсь на ноги, а командир, полководец Ликургус, сверкает очами, машет топором (командир — топором? глупость какая), и вдруг спрыгивает с коня. Я выставляю вперед кулаки, а он вдруг говорит, ты что, Хелье, совсем озверел в этой глуши, это же я, Яван! А я ему говорю, а почему перо красное, это нечестно! А он говорит — это общемировой заговор межей против тебя. Тут вдруг откуда-то справа выбегает Дир, хохочет, и кричит — межи, межи! А потом вдруг спрашивает — ты зачем с Анхвисой спишь? И тут я соображаю, что две из трех баб — действительно Анхвиса и Светланка, только выглядят по-другому, и добрее. Я начинаю смеяться, кашляю, и просыпаюсь. Вокруг тьма, но в щели кое-какой свет пробивается. Хоть бы соломы постелили, что ли.

Длинный амбар, бывший перевалочный пункт, разделен был на четыре отсека, в каждом из которых имелось достаточно места, чтобы лечь, и каждый из которых имел отдельную дверь наружу. Окна отсутствовали. Дверь запиралась на засовы — снаружи, естественно. Стены прочные — сруб, по краям в обло, секции в лапу. Потолок тоже прочный, поперечные балки уложены часто, сверху перекрыто чем-то тяжелым, чуть ли не черепицей, будто городской престижный дом. Какой-то киевский рантье строил себе загородную резиденцию, но разорился, а Неустрашимые перекупили.

Положение выглядело более или менее безвыходным. Некоторое время Хелье пытался заговорить охранникам зубы, но охранники соображали с трудом, отвечали с неохотой, и интереса к судьбе пленника не проявляли. Кормили его, кидая через смотровую щель в стене, заменявшую окно, влажный хлеб, и три раза в день поили водой из лейки — нужно было подставить под струю рот. Сколько он еще просидит здесь — неизвестно. Понятно, что в живых его скорее всего не оставят, но только бы не мучили. Только бы не пытали. Ему очень не хотелось предавать Александра, и особенно Гостемила, но он знал совершенно точно, что рано или поздно, под пытками, он это сделает. Любой сделает. Для того, чтобы пытать правильно, не нужно быть специалистом. Человек — существо очень нежное, и границы, в которых он остается верным себе, узки и зыбки.

Утром и вечером Хелье молился, не истерически, но смиренно, прочитывая лишь Te Deum, дабы не надоедать Создателю многословием. В счастливые минуты жизни своей он вспоминал о Боге редко, и обращаться к Нему непрерывно теперь было бы просто богохульством, говорило бы, думал Хелье, о неискренности. Ага, мол, как прижали тебя покрепче, так сразу прибежал. А где был раньше. При этих мыслях Хелье краснел и чувствовал себя ужасно несчастным. Бог милостив, думал он. Это я бы так сказал, а Он так не скажет. Забывал раньше — дети иногда так забывчивы. Прости меня.

Кто за меня вступится, думал Хелье, дрожа всем телом, кашляя, прижимая подбородок к коленям. Никто. Мария давно и имя мое забыла. Дир ничего не знает. Александр тоже. Гостемил не найдет. Гостемил может найти Александра и сказать ему, что я исчез. И что же? Вряд ли Александр знает, где находится перевалочный пункт Неустрашимых. Мария знает. Может, Гостемил сходит к Марие? Я достаточно ему рассказал, чтобы он что-то понял про нас с Марией. Про «нас с Марией», надо же! Зазнался я совсем. Ну, хорошо, допустим Гостемил забеспокоился и действительно пошел к Марие. Именно к ней. Не поленился, не махнул на все рукой, не заинтересовался свежеприобретенным фолиантом. Пошел. Допустим, его туда впустили. Допустим, Мария нашла несколько минут для разговора с ним. Возмущенная, гневная, отдает она приказ о немедленном освобождении верного ее пажа. Гостемил, удовлетворенный удачным исходом дела, идет домой — наслаждаться деликатесами, читать фолианты, принимать омовения с благовониями, ругать чернь. Ходить по хорловым теремам. Неустрашимые ставят в известность о приказе Марии главного, и главный поспешает сюда. А главный — как раз тот самый и есть, который меня сюда засадил. Да, неприятно…