Тадзимас - Владимир Алейников

В небе ярко горела звезда. Над юдолью земной. Надо мною. И знал я, под нею стоя – осенней давней порою, – что это за звезда.

…Что же с нами творилось тогда?

Мы то сидели, вроде бы и вместе, но как-то осторонь, отрешенно друг от друга, то вдруг бросались, охваченные странными, смутными предчувствиями еще неведомой нам, пугающей, притягивающей, долженствующей сбыться завтра, предрешенной новизны, зачем-то – наземь, или вдруг откидывались, я – в своем закутке, Губанов – метрах в двух от меня, съежившийся, в комочек сжавшийся, – навзничь, и лежали, глядя в темное небо, на сырой, холодной земле, среди листьев и венков, рядом с пастернаковской могилой.

Тишь и глушь смыкались вокруг.

Тьма смолою влажной густела.

Ветви сосен вздрогнули вдруг.

А звезда – все горела, горела.

И оба мы, словно опомнившись, разом встали с земли.

Постояли вместе, в молчании, – под звездой в высоте. И ушли.

Вокруг – были только леса, были просто леса – так мне чудилось, так мне виделось, так это было, – и кричали, кричали поодаль, уносясь в темноту, в неизвестность, сквозь пыланье листвы, электрички.

И еще была – тишь. Тишина.

Тишь и глушь – без конца и без дна.

И в стороне от кладбища, близко, в реальной жизни, в яви, в единстве с правью, – не просто виднелась, но как-то пронзительно ощущалась церковь Преображения Господня.

Шестнадцатый век. Тоже – горение. Больше: сияние.

Духа присутствие. Дом его. Храм.

Что-то звало нас – живущее там.

И мы – разом, одновременно, – ринулись туда.

Мы молились, чтобы все было хорошо.

Как умели, так и молились.

И мольбы наши – были услышаны.

Так мне думалось. Так мне верилось.

Так мне виделось. В глубь и в высь.

В даль и в боль. Вперед и насквозь.

Все – явилось. И все – сбылось.

Я не был пьян. Какое там! Да и с чего? Вино вином, но дело было совершенно в ином.

Переживал я какой-то особый подъем.

Ощущение было, что вновь я перешагнул некую важнейшую для меня грань.

Я молчал – и было такое чувство, как перед словами чьими-то, свыше, наверное, раздавшимися, для меня, для души моей, для судьбы:

– Да говори же! Время пришло твое. Говори!..

В молчании мы возвратились в столицу.

Молчаливо – кивнули друг другу.

Молчаливо – расстались.

Молчаливо – в разные стороны – разъехались по домам.

…Ранним утром – толпы возле газет за витринными стеклами, сдвоенное фото новых правителей, крик, смех, – газеты, распроданы, рвут из рук, метро бурлит, – газеты, «Правда», вытащенная из автоматов и расхватанная, машины с газетами – я сорвался с постели, и выбежал на улицу, и бежал, не веря еще, утром, пораньше, чтобы успеть, пока не увидел все.

Потом – стало все спокойно. Спокойнее – не бывает.

Всем – вроде бы наплевать. И на новости, и вообще – на все, на что только можно, спокойным будучи, вроде бы, сразу взять да и плюнуть.

Ничего как будто и не было. Хоть и слишком уж многое – было. И, видимо, вскоре – будет. Многое. Впереди.

Все живут себе и живут. Повсеместно. Здесь и повсюду. Как ни в чем не бывало. Вроде бы. А на самом-то деле – ждут. Но чего? Да кто его знает!..

Ранним утром, вместе с газетными новостями, с людским возбуждением, со всеобщей взволнованностью, взвинченностью, с пересудами, гаданиями о том да о сем, с надвигающимся в упор, серым, тусклым, неясным, точно перепачканным типографской черно-серой краской, с бегающими глазами, озадачивающим неопределенностью днем, действительно началась новая эпоха.

…И нет его, прощанья. Только – жизнь. Дыши, дыши, жестоко улыбайся и говори. Ты знаешь, что сказать. Мне рифмы надоели. Терпеливость всегда со мной, но – ком в груди моей. Чья музыка, чье слово в этой муке? Ну что тебе поведать в этот раз? Благословишь, вздохнешь – а дальше снова разглядывать и полночь, и округу, и понимать. А голос только крепнет, все нарастает. Я скажу: постой, ну, оглянись!..

Вот и оглядываюсь.

Больше того: вглядываюсь.

Вдумываюсь. Вслушиваюсь.

Мало ли что – там!..

Самиздат.

Связанные с ним события – значительны, серьезны, страшны, грустны, тяжелы, светлы.

Связанные с ним истории – поучительны, любопытны, занимательны, смешны, трогательны, даже сентиментальны порою.

Связанные с ним случаи из жизни – из моей жизни, из жизни моих друзей и знакомых, из нашей с вами жизни, феерической и монотонной, трудной и вдохновенной, простой и чудовищно сложной, жизни в своем отечестве и в своем одиночестве, жизни на людях и жизни души, жизни всеобщей, единой, нашего бытия, существования, дыхания, пробуждения, прозябания, процветания, понимания, горения, пения – бесчисленны и многолики.

Все это, в пестроте его и многообразии, с диссонансами и дивной гармонией, с зияющими провалами и воздушными мостами над ними, с романтическими настроениями и жестокими испытаниями, с отчаянным проникновением в дебри неведомого и упрямыми прорывами к истине – дорого для меня, все озарено не просто светом, но сиянием, именно сиянием. Все это встает перед глазами – либо непрерывно сменяющимися кадрами странной, стремительной, пульсирующей какой-то хроники, либо разворачивается во всю вселенскую ширь, внезапно застыв на мгновение, невероятным, выразительнейшим, монументальным, отвергающим стандартную оптику и требующим оптики внутреннего зрения, соединяющей частности в целое, в образ, излучающим и земной и звездный свет фризом, либо сыплется вдруг на бумагу из пригоршни памяти то ли буквами, то ли словами, то ли горстью осенних семян…

Самиздат. Нечто самодостаточное, самостоятельное.

Самопроизводящее, самодвижущееся. Ну-ка, ну-ка.

Самострел? А что! Выстрелы, надо признаться, нередко попадали в цель.

Цель была – зло, в любых его проявлениях.

Самовар?

Вспоминаю дом, где в центре стола прочно стоял слегка помятый, солидный самовар с медалями. Возле самовара высокой растрепанной горкой лежал самиздат, да какой! Хозяйка, очаровательно улыбаясь, разливала чай гостям и оживленно обсуждала с ними «Хронику текущих событий».

Самокат? Выкатившись, возможно, из детства с его вольнолюбием, сам катился, раскатывался самиздат, как и слух о нем, по многим городам и весям.

Самоход? Самиздат сам ходил, где хотел, где считал нужным. И ни стены, ни границы не были помехой. И в изгоях ходил, и в героях.

Самиздат. Почти самолет! Лучше бы – ковер-самолет, так сказочнее, праздничнее как-то. На самиздатовском ковре-самолете, зачитавшись, улетал и я, случалось, весьма далеко. Чтение самиздатовской литературы радикально отличалось от чтения книги, изданной типографским способом, разрешенной, прошедшей цензуру. Такое потаенное чтение замечательно было тем, что сам процесс его был острее, что внимание читателя удваивалось, что текст усваивался и осмысливался, как что-то крайне важное – скажем, для продолжения человеческого бытия, что читатель поневоле становился как бы сообщником автора, сообщником распространителей самиздатовской перепечатки, и это отдавало почти детективной остротой ощущений, связано было с некоторым риском, сердце билось учащенно, а душа ликовала: есть, есть правда на земле.(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});