Избранные произведения - Осаму Дадзай

Сметая с пути встречных, как камень, выпущенный из пращи, мчался по дороге Мелос, подобный черному вихрю. Он изумлял крестьян, собравшихся в поре перекусить, проносясь прямо сквозь их застолье, расшвыривал пинками собак, перепрыгивал через ручьи и мчался в десять раз быстрее клонящегося к западу солнца. Пробегая мимо группы путников, он краем уха уловил обрывок зловещего разговора: «Сейчас как раз распинают того беднягу…» — «Нет! Я ведь бегу ради него! Его нельзя казнить! Спеши, Мелос! Ты не должен опоздать. Эх, хорошо бы сейчас призвать на помощь какие-нибудь добрые силы. Например, бога ветра— сгодился бы кто угодно!» Мелос уже скинул почти всю свою одежду. Дыхание его пресекалось, из рта брызгала кровь. А, вот они! Там, вдалеке, показались, наконец, крепостные башни Сиракуз. Они ярко сверкали в лучах заходящего солнца.

«Эй, господин Мелос!» — послышался долетевший с ветром чей-то голос, похожий на стон.

«Кто это?» — на бегу откликнулся Мелос.

«Это я, Филострат, ученик вашего друга Селинунта», — послышалось позади. Молодой каменщик нагонял его.

«Уже поздно. Все напрасно. Остановитесь. Вы уже не сможете помочь вашему другу».

«Нет, солнце еще не зашло!»

«Сейчас мой учитель умирает. Вы опоздали. Эх, если бы хоть чуть-чуть, хоть немножко пораньше!»

«Нет, солнце еще не зашло!» Душа Мелоса разрывалась. Он неотрывно следил за большим багровым диском вечернего солнца. Только бежать — ничего, кроме бега!

«Остановитесь. Стойте! Сохраните хоть вашу жизнь. Учитель верил вам. Когда его привели на площадь, он был спокоен. Царь жестоко насмехался над ним, но учитель отвечал ему только одно: „Мелос придет“ — вот как сильно он верил вам».

«Потому-то я должен бежать! Если в меня так верят— я должен бежать! Успею я, или не успею — уже не важно. Умру я или останусь жить — теперь и это уже не важно. Я бегу потому, что есть что-то гораздо более важное и грозное, чем все эти мелочи. Беги за мной, Филострат!»

«Вы, наверно, сошли с ума? Ну, что ж, тоща бегите, бегите изо всех сил! Чудеса случаются — может, вы и успеете! Бегите!»

И в самом деле — солнце еще не зашло. Мелос бежал, тратя последние силы — силы смерти. Голова его была пуста — он ни о чем не думал. Что-то неизвестное и могучее несло его вперед. И вот, когда солнце, дрожа, опускалось за горизонт, когда последние лучи тонкой его кромки почти уже исчезли, Мелос, подобно урагану, ворвался на площадь. Он успел.

«Стойте! Этого человека нельзя казнить! Мелос вернулся! Как договаривались — я вернулся!» Ему казалось, что он кричит во весь голос, но горло так пересохло, что изо рта вырывался лишь хриплый шепот. Собравшаяся на месте казни толпа не заметила его появления. Уже был воздвигнут столб с перекладиной, и на нем, скрученный веревками, тихо висел Селинунт. Узрев эту картину, Мелос, собрав воедино остаток мужества, принялся проталкиваться сквозь толпу, как недавно еще рассекал мутный поток, изо всех сил крича хриплым сорванным голосом: «Палач! Вот я! Тот, кто должен быть казнен, — я, Мелос! Это я оставил его в заложниках — я, Мелос, я здесь!» Он вскарабкался к основанию креста и обхватил руками ноги друга. Люди зашумели, а потом толпа завопила, как один человек: «Ура, Мелос! Помиловать его!» Тут же развязали веревки.

«Селинунт! — плача сказал Мелос. — Ударь меня. Ударь меня изо всех сил! Пока я шел сюда, мне один только раз приснился страшный сон. Если не ударишь, у меня даже не будет права обнять тебя». Селинунт кивнул, будто заранее знал, что Мелос попросит об этом, и ударил его по правой щеке — да так, что звук пощечины разнесся по всей площади. Ударив, он улыбнулся и сказал: «Мелос, ударь и ты меня. Ударь меня так же звонко, как и я тебя. За эти три дня я только один раз на мгновение усомнился в тебе. Усомнился первый раз в жизни. Если ты не ударишь меня, я не смогу обнять тебя». Мелос размахнулся и с силой ударил Селинунта. «Спасибо, друг», — сказали они одновременно, обнялись и заплакали от счастья.

И тут послышался скрипучий голос. Из-за толпы пристально наблюдал за друзьями тиран Дионисий. Он тихо подошел к ним и, порозовев лицом, сказал так:

— Что ж, вы добились своего. Вы победили. Оказывается, честность — не простая химера. Нельзя ли и мне войти в вашу компанию? Выслушайте мою просьбу — я хочу стать вашим другом.

Толпа разразилась радостными криками: «Слава, слава царю!»

Какая-то маленькая девочка подала Мелосу красный плащ. Селинунт объяснил, в чем дело:

— Мелос, ты же совсем голый. Поскорее накинь на себя этот плащ. Эта милая девочка пожалела тебя, она не смогла вынести, что все на тебя глазеют!

Великий герой залился краской до самых ушей.

Восемь видов Токио

(Тому, кто попал в беду)

перевод А. Вериной

Богом забытая горная деревушка на юге полуострова Идзу, в которой ничего примечательного и нет, кроме горячих источников. Домов на тридцать, кажется. Мне показалось, что здесь можно недорого прожить — только потому я и выбрал это заброшенное место. Дело было 3 июля 1930 года. Тогда и у меня водились кое-какие деньжата, хоть и небольшие. Но вот будущее было покрыто мраком. Не исключено даже, что я совсем не смогу писать. А если так, то через два месяца я стану таким же нищим, каким был. Конечно, денег у меня было — раз, два и обчелся, но за последние десять лет я ни разу не чувствовал себя таким богатым.

Я поселился в Токио весной 1930 года. В то время я уже жил вместе с женщиной по имени X. Мы ежемесячно получали достаточно денег из дома от моею старшего брата, но вели себя глупо и, постоянно упрекая друг друга в роскошестве, к концу месяца вынуждены были одну-две вещи нести в ломбард. В конце концов, на шестом году совместной жизни мы с X. расстались. У меня остались матрас, стол, электрическая лампа и дорожный сундук. И что самое неприятное — большая сумма долгов. Спустя два года я женился самым тривиальным образом, сосватанный одним старшим товарищем. Еще через два года я впервые вздохнул свободно. Худо-бедно, но моих литературных сборников уже было напечатано около десятка. Мне стало казаться, что надо просто побольше писать, даже если нет заказов от издателей, две вещи из трех всегда удастся пристроить. Отныне мне предстояло выполнять настоящую взрослую работу без всяких там поблажек. И я буду писать только то, что хочу.

Каким бы ничтожным и непостоянным ни был мой достаток, я все равно был рад. По крайней мере, еще месяц могу не беспокоиться о деньгах, писать то, что мне нравится. Трудно было в это поверить. В смятении чувств, не находя себе места, охваченный то восторгом, то беспокойством, я был не в состоянии даже взяться за работу.

Восемь видов Токио… Я хотел когда-нибудь попытаться не торопясь, тщательно написать этот рассказ. Написать так, чтобы десять лет, прожитые мною в Токио, отразились бы в пейзажах, соответствующих определенным моментам жизни. Сейчас мне тридцать два. По японским понятиям это значит, что ты уже достиг средних лет. Да и я сам, как это ни грустно, вполне с этим согласен, учитывая, как я изменился физически и по темпераменту. Лучше этого не забывать. Все, весна твоей жизни кончилась, теперь ты уже степенный тридцатилетний мужчина. Восемь видов Токио… Я хотел написать это произведение беспристрастно, никому не пытаясь угодить, хотел, чтобы оно стало прощанием с моей молодостью.

«Вот и он постепенно стал обывателем» — такие глупые пересуды витают в воздухе и потихоньку достигают моих ушей. И каждый раз я им твердо отвечаю про себя: «Я всегда был обывателем. Вы, видимо, этого не заметили. Все наоборот». Когда я решил посвятить жизнь литературе, глупые люди посчитали, что со мной будет легко иметь дело. А я только посмеиваюсь. Вечная молодость — это удел актеров. В литературе этого нет.

Восемь видов Токио. Я решил, что именно сейчас, в нынешний период времени, необходимо это написать. Сейчас я не связан никакими обязательствами по работе. Есть запас денег больше ста йен. Не время сейчас растерянно слоняться по комнате, попусту вздыхая то от восторга, то от беспокойства. Я должен карабкаться наверх. Купив большую карту Токио, я сел на поезд, идущий в Маибара.

Я постоянно твердил самому себе: «Я еду не развлекаться. Я еду, чтобы с полной самоотдачей создавать величественный памятник своей жизни». В Атами я пересел на поезд, идущий в Ито, в Ито сел на автобус до Симоды. Затем три часа трясся в автобусе, двигаясь на юг вдоль восточного побережья острова Идзу, и, наконец, вышел в этой жалкой горной деревушке, всего в тридцать дворов. Я думал, здесь вряд ли берут за постой больше трех йен в день. В деревне было четыре маленьких гостиницы, убогость которых едва не повергала в тоску. Я выбрал гостиницу Ф. Мне показалось, что, несмотря на все ее убожество, она все-таки несколько получше остальных. Вульгарная, невоспитанная горничная провела меня на второй этаж и показала комнату, увидев которую я, в мои-то годы, чуть не расплакался. Мне припомнилась комнатушка, которую я три года назад снимал в одном пансионе в Огикубо. Пансион располагался в Огикубо, но был самого низкого пошиба. Однако нынешняя каморка рядом с кладовкой для белья казалась еще дешевле и безрадостней.