Избранные произведения - Осаму Дадзай

— А нет ли другой комнаты?

— Нет. Зато здесь ведь прохладно.

— Да?

Мне показалось, что меня обманывают. Может, я плохо одет.

— Есть комнаты по 3 йены 50 сэнов и по 4 йены. Обед оплачивается отдельно. Так какую вам?

— Пусть будет 3 йены 50 сэнов. Когда захочу есть, скажу. Я сюда приехал только на 10 дней, позаниматься.

— Подождите, пожалуйста.

Горничная ушла и через некоторое время вернулась обратно.

— У нас так заведено, что если кто останавливается надолго, то он должен заплатить вперед.

— Ах, вот как!? И сколько же я должен заплатить?

— Да хоть сколько… — запнулась она.

— Вот Вам 50 йен.

— Хорошо.

Я выложил на стол денежные купюры. Терпение мое лопнуло.

— Вот. Держите все. Здесь 90 йен.

В кошельке остались только деньги на сигареты. И как это меня сюда занесло?

— Благодарю Вас, — женщина ушла.

Я не имею права злиться — внушал я себе, — мне нужно выполнить важную работу. В моем нынешнем положении вряд ли можно рассчитывать на что-то лучшее. Я достал из чемодана ручку, чернила, бумагу.

Впервые за десять лет немного разбогател, и вот вам, пожалуйста. Впрочем, все эти трудности — неотъемлемая часть моей жизни — сказал я себе, и, сделав над собой усилие, не медля приступил к работе.

Я приехал не развлекаться. Я приехал работать. В этот вечер при тусклом свете лампы я развернул на весь стол большую карту Токио.

Да… Столько лет уже я не держал в руках такой вот полной карты Токио… Десять лет назад, впервые поселившись в столице, я стеснялся купить эту карту, боялся, не засмеют ли меня, мол, вот, деревенщина, и, наконец-то решившись, с вызовом, паясничая, купил ее и, засунув за пазуху, развязной походкой возвратился в пансион. Вечером, запершись, тайком развернул эту карту. Она была очень красивая — красная, зеленая, желтая… Затаив дыхание, я погрузился в нее. Сумидагава… Асакуса… Усигомэ… Акасака… Ну, все есть. Захотел где-нибудь побывать — пожалуйста, когда угодно. Мне даже показалось, что я созерцаю чудо.

Когда я смотрю на это изображение всего Токио, похожее на тутовый лист, изъеденный шелкопрядом, то всегда представляю людей, живущих в этом городе, разные сцены из их жизни. Со всей Японии люди потоком устремляются сюда, на эту ничем не примечательную равнину, обливаясь потом и отталкивая друг друга, борются за каждую пядь земли, радуются, горюют, завидуют друг другу, враждуют, женщины зовут мужчин, а мужчины просто бродят, ошалевшие. Вдруг, безо всякой связи, мне вспомнилась горестная строка из повести «Мореное дерево»[77]: «Что такое любовь? Любовь — это когда мечтают о прекрасном, а делают грязное дело». Впрочем, эти слова прямого отношения к Токио не имеют.

Тоцука. Здесь я жил в самом начале. Мой старший брат один снимал здесь целый дом и учился скульптуре. В 1930 году я окончил лицей в городе Хиросаки и поступил в Токийский Университет на отделение французской филологии. Намеревался слушать лекции по французской литературе, хотя ни бельмеса не понимал. Я был такой ленивый почитатель преподавателя Тацу-но Ютака[78]. Я снимал заднюю комнату в пансионе в трех кварталах от дома брата. Хотя мы и родные братья, но, живя под одной крышей, наверняка стесняли бы друг друга. Вслух мы об этом не говорили, но пришли к молчаливому соглашению, что жить вместе будет неудобно обоим, и решили поселиться в трех кварталах друг от друга, хотя и на одной улице. Через три месяца брат заболел и умер. Ему было 27 лет. После его смерти я так и остался жить в Тоцука. Со второго семестра я почти не ходил в университет. Я спокойно помогал подпольщикам, которых все так боя гея. Сблизился, не без брезгливости, с литераторами, писавшими весьма напыщенные произведения, которые они хвастливо именовали частью общего дела. В то время я был самым настоящим политиком. Осенью того года из деревни ко мне приехала женщина. Я вызвал ее. Это — X. Я познакомился с ней ранней осенью того года, когда поступил в лицей, мы с ней весело проводили время в течение трех лет. Она — грубая гейша. Я снял ей комнату на улице Хигаси Комагата в районе Хондзё. На втором этаже над лавкой плотника. Физической близости у нас до этого времени никогда не было. Из-за этой женщины из деревни приехал мой старший брат.

Потерявшие семь лет назад отца братья встретились в темной плохонькой комнатушке в Тоцука. Старший проливал слезы, пораженный тем, как резко изменился, как ожесточился младший. Я решил отпустить X. с братом при непременном условии, что мне позволят на ней жениться. При этом старший брат, несомненно, страдал куда больше меня, самонадеянного глупца. Накануне ее отъезда я впервые ее обнял.

Брат сразу же увез ее в деревню. Она все время была рассеянна. От нее пришло письмо, выдержанное в сухом, деловом тоне, что она, мол, благополучно добралась, и больше не было никаких вестей. Видимо, она была совершенно спокойна. Мне показалось это обидным. «Я тут борюсь изо всех сил, — думал я, — взбудоражил всех родственников, причиняю матери адские мучения. А ты, проявляя какое-то тупое самодовольство, умыла руки — это безобразие. Ты должна мне каждый день письма писать! Вот так-то ты ко мне относишься!» Но X. — не из тех, кто любит писать письма. Я был в отчаянии. Погрузился в деятельность, о которой уже говорил, и с раннего утра до позднего вечера был по горло ею занят. Если люди меня просили, я никогда не отказывался. Понемногу стало понятно, что мои возможности далеко не безграничны. Я пришел в еще большее отчаяние.

Я понравился женщине из бара на задворках Гиндзы. У каждого человека хоть раз в жизни бывает период, когда он всем нравится. Такой вот период полной распущенности. Я пригласил эту женщину, и мы вместе поехали на море в Камакуру. Я считал, что когда ты потерпел крах, самое время умереть. На своей безбожной работе я тоже терпел неудачу за неудачей. Я взвалил на себя эту работу, которая даже физически была мне не по силам только потому, что не хотел прослыть трусом. X., она всегда думает только о собственном благополучии. Ты — не женщина. Ты не хотела знать о моих страданиях, вот и получай! Так тебе и надо! Самые тяжелые мучения мне причинил разрыв с родственниками. Сознание того, что из-за истории с X. от меня отвернулись и мать, и младший брат, и тетя, послужило главной и непосредственной причиной моей попытки утопиться. Женщина погибла, а я выжил. Я уже много раз писал о погибшей. Это — черное пятно на всей моей жизни. Меня посадили в тюрьму. Провели расследование, но до суда не дошло. Дело было в конце 1930 года. Старшие братья были добры к младшему, так и не сумевшему умереть.

Старший брат добился освобождения X. от ремесла гейши и в феврале следующего года отправил ее ко мне. Он у меня всегда педантично исполняет обещания. X. заявилась с самым беззаботным видом. Мы сняли 30-йеновую квартиру в Готанда, рядом с бывшей резиденцией князей Симадзу. X. усердно трудилась. Мне было 23 года, ей — 20.

Готанда — это время моих глупостей. Я был совершенно безволен. Мне совсем не хотелось начинать все с начала. Я жил, постоянно подлаживаясь под друзей, от случая к случаю посещавших меня. Своего позорного прошлого я не то что не стыдился, а даже тайно гордился им. В то время я был наглым молодым идиотом. В университет я по-прежнему почти не ходил. Я не любил утруждать себя и жил, равнодушно взирая на X. Дурак дураком! Не делал ничегошеньки. Кое-как снова стал заниматься той самой деятельностью, о которой уже говорил. Но без прежнего энтузиазма. Праздный нигилизм. Вот таким я был, когда впервые поселился на одной из токийских улочек.

Летом того года я переехал. Канда — Добогё. Затем, поздней осенью — Канда — Идзумитё. Ранней весной следующего года — Ёдобаси — Касиваги. Тут не о чем рассказывать.

Взяв псевдоним «Сюриндо», увлекся хайку. Старею. Из-за своего участия в подпольной деятельности дважды попадал в тюрьму. Когда выходил из тюрьмы, по приказу товарищей переезжал в другое место. Никакого восторга, никакого отвращения. Полное безволие — если для общего блага, что ж, пожалуйста.

Вдвоем с X. мы рассеянно и праздно проводили день за днем, как первобытные мужчина и женщина. X. была весьма жизнерадостна. Два-три раза в день осыпала меня грязной бранью, а потом, как ни в чем не бывало, бралась за английский. Я составил для нее расписание и заставлял ее заниматься. Но, вообще-то, запоминала она плохо. Кое-как научившись читать латинские буквы, в какой-то момент это дело забросила.

Писать письма она не умела. Да и не любила. Черновики для нее писал я. Ей нравилось изображать из себя старшую сестру. Даже когда меня забирали в полицию, это ее не слишком расстраивало. Иногда она даже радовалась, считая, что я терплю за правое дело. Доботё, Идзумитё, Касиваги — тогда мне было 24.

Поздней весной того же года мне опять пришлось менять место жительства. Почувствовав, что вскоре меня вновь вызовут в полицию, я сбежал. На этот раз мое положение было достаточно серьезным. Наврав что-то несусветное старшему брату, я получил от него разом двухмесячное денежное содержание и удрал из Касиваги. Домашний скарб, разделив понемногу, оставил у разных друзей и, взяв с собой лишь самое необходимое, переехал в район Нихонбаси, сняв довольно большую комнату на втором этаже у лесоторговца на улице Хатёбори.