Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

— Люди-то ждут напутствия.

— Глупое стадо, а не люди!

— Вы меня убедили-таки, отче Варлаам: надо мирянам что-то сказать. Вот сейчас. Именно в субботу!

— Бог знает что! — И отец Варлаам опять вырвал волосок. — Из учебников гомилетики ведомо, что ученая дидаскалия, ссылаясь на слова Иисуса Христа и святого Петра-апостола, видит в литургической проповеди…

— Пора! — как бы и не слыша наставлений попа Варлаама, буркнул про себя владыка и вышел из алтаря через дьяконскую дверь — с намалеванным на ней (нет, не Мамаем) архангелом — и взошел на амвон.

Тут отец Варлаам уже не мог уговаривать владыку — перед всем честным народом, он лишь поглядывал с затаенной злобой и надеялся воздать ему за все, чтоб тело и душу владыки воврещи в огненную дебрь, и он желал архиерею всяких бед, во глубине души своей уповая, что отца Мельхиседека, коли есть на земле справедливость, непременно убьют в одном из ближайших боев, куда его нечистый носит, как настоящего полковника.

Отец Варлаам был не из тех стародавних украинских попов, что принимали страшные мучения от польских жолнеров и ксендзов; не из тех, кто шел на смерть мученическую за народ, за веру православную; не из тех, кого, не обративши в унию, поливали маслом и клали на раскаленные уголья; не из тех пастырей, с коих, еще живых, сдирали кожу или бросали в бочки с набитыми гвоздями и катили с горы; не из тех попов, что принимали смерть вместе с мирянами, когда польские вояки с попами униатскими истребляли непокорные села, даже стариков, женщин и детей, — отец Варлаам не был таким попом…

То был самый заурядный поп, алчный, сбесившийся от безделья, завистливый и неопрятный, продажная душа, ибо охотно продался бы всякому, если б его захотел кто купить, — одним словом, это был заурядненький попик, из тех, кого встречая миряне поскорей хватаются за пуговицу иль за крючок: поп с крестом, а черт с хвостом! — и такой, дескать, набожный, как у святого Георгия Победоносца конь…

Кабы кто перехватил те взгляды, что кидал он на владыку, этот рыжий поп, сразу понял бы, как злобится сей божий слуга.

Он смотрел на ноги епископа, и казалось, что перебивает ему взглядом кости, так не хотелось попу, чтобы епископ нынче подымался на амвон.

Но владыка был уже там. Поправив на голове окровавленную повязку, он обратился к людям с простым, добрым словом:

— Миряне!

Шорох и едва слышный почтительный шум вдруг стихли (лишь мухи жужжали над головами), ибо люди ждали пастырского слова, столь необходимого в тяжкую годину войны.

— Миряне! — повторил епископ. — Говорить долго сегодня нельзя… по всем церковным правилам, кои так хорошо знает наш отец Варлаам, да благословит его милосердный Христос-спаситель! Так я скажу немного: работящие люди города смущены наущениями отца Варлаама, чтобы ни один православный в продолжение клечальной недели… чтоб никто палец о палец не ударил, как то и положено на троицу, ибо в эти дни работать всегда было грешно!

Будто волна прокатилась по церкви после слов архиерея, ибо как раз этого и ждали от него: работать или не работать?

— Итак, дети мои, правду говорит наш отец Варлаам…

И еще выше поднялась волна в соборе, всколыхнув толпу встревоженных мирян.

— Правду говорит поп, — продолжал далее епископ, — ведь именно так в священных книгах писано, так и обычаями предков заведено. Мы-то родные обычаи почитаем. Но… — И владыка на миг умолк, и все ждали, что он скажет далее.

Ждал и рыжий поп Лобанивский.

— …Но война нарушает обычаи… и не по книгам церковным, а по правде людской и божией. Итак, миряне: почтенного отца Варлаама слушайте, но науки его не исполняйте!

Когда владыка умолк, отец Варлаам набожно и тихо, но ясно, чтобы все во храме услышали, воскликнул:

— Господи! Отпусти ему прегрешения его…

Белые усы владыки распушились, что косы девичьи, ветром растрепанные, и он сурово повел черным глазом по церкви, где стояла тишина, глянул и на отца Варлаама, что уже выдергивал из своих патл сразу по нескольку волосин, и повел свою простую речь далее:

— Кто не хочет снова попасть в шляхетскую неволю, которую несет нам Однокрыл, тот будет работать всю троицкую седмицу, в поте лица добывая волю казацкую, для дела правого, богу угодного, для наших детей и внуков, во славу нашей Украины! — И епископ прочитал молитву за Украину, а сказавши «Аминь!», опять обычным голосом вдруг добавил: — А завтра будем снимать колокола…

— Какие колокола? — попирая простейшую благопристойность, выпалил отец Варлаам.

— Со всех мирославских церквей.

— И с нашего собора?! — вскричал отец Варлаам.

— А как же, — ответил владыка, и все, кто был в церкви, ахнули.

На соборе новые колокола повесили только минувшим летом, и горожане хвастались ими перед приезжими купцами, перед чужестранными путешественниками, потому что и впрямь было чем хвастаться, и все сторонние люди говорили, что таких колоколов не видали нигде.

— Перельем на пушки. А когда война кончится, снова переделаем на колокола, — продолжал преподобный, и вдруг улыбка тронула его губы: — Наш отец Варлаам скажет сейчас, дескать, грех нам будет непростительный. Однако же — где грех, там и покаяние. И лучше вкусить греха, чем сызнова угодить в ярмо к ляхам. Не так ли, миряне?

— Так! — одним вздохом прошелестело в толпе, а отец Варлаам столь сильно рванул себя за длинные патлы, что чуть не вскрикнул от боли.

— Грех не колокола снимать, — продолжал преосвященный, — а грех был бы нам — не устоять в этой войне против ворогов отчизны, против предателей нечестивых, коих помоги ты нам покарать, господи праведный, долготерпеливый и многомилостивый…

Миряне слушали своего владыку затаив дыхание, затем что любили старого пастыря и военачальника, верили ему и готовы были следовать за ним хоть в самое пекло.

— После литургии завтра начнем снимать колокола со всех звонниц, — закончил архиерей, и словно дуновение ветра пронеслось по церкви, но так же быстро и утихло, как поднялось. — Мы одолеем врага! — тихо молвил Мельхиседек, и все перекрестились, всем сердцем принимая эти слова. — Аминь! — провозгласил епископ и, торопливо, не заходя, как полагалось бы, в алтарь, спустился с амвона и пошел через собор, мимо большой запорожской иконы, на коей сечевики в красных жупанах, подняв чубатые головы, глядели вверх, на деву Марию, а из уст кошевого тянулась к ней лента с надписью: «Молимся, спаси нас от всякого зла, от войны, от друзей непрошеных».

Густая толпа мирян расступалась перед пастырем, как масло перед горячим ножом.