Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

Густая толпа мирян расступалась перед пастырем, как масло перед горячим ножом.

3

На майдане отца Мельхиседека тесно обступили те, кто не мог протиснуться в церковь к вечерне, и множество вопросов и всяких дел обрушилось на владыку таким обвалом, что он, усталый, озабоченный, сев на березовый пень, попавшийся на пути, на лужайке, невдалеке от архиерейского дома, должен был повторить все, что сказал в соборе, и мирославцы на улице чувствовали себя вольготней, нежели в церкви, вот и спрашивали у пана полковника — кто что хотел: о колоколах, о письме в Москву, о работе для пришлых ремесленников и снова о троицкой седмице.

— Отец Варлаам стращает вас чертями? — спросил Мельхиседек.

— Стращает.

— Будто нечистая сила пристанет, коли будете работать для защиты от ворога в клечальную неделю?

— Да.

— Так не верьте попу! Это говорю я, полковник мирославский…

— Страшновато, полковник.

— Шляхетская неволя страшнее всякого черта!

— Да не страшнее адова греха, ваше преосвященство! — возразил сотник Хивря, что вышел из церкви с пучочком освященного калуфера, как то делали молодицы. — И если доведется выбирать меж грехом…

— И изменой? — подсказал епископ и обратился к народу: — Так будем, черкасы[15], волю добывать иль в польском ярме пропадать?

— Волю! Волю! — закричали мирославцы.

— Да поможет нам бог!

— Аминь! — провозгласил епископ.

— Либо дома не быть, либо волю добыть! — гаркнул сильным басом Прудивус, который, так и не попрощавшись с братом Омельяном, только что воротился в город. Он был весьма опечален, и голос его разнесся над майданом с такой силой, что толпа вся заколыхалась. — Волю добыть! — повторил лицедей.

— А ежели волю… — снова отозвался Мельхиседек. — Ежели воли хотите, то надобно, греха не боясь, поскорей приступить к работе, дабы панна Смерть, что уже заглядывает нам в очи, скорей отворотилась от нашего славного города.

— Чтоб не подмял нас гетман Однокрыл!

— Не пустим его походом на Москву!

— Да поможет нам промысел божий! — воскликнул епископ. — А коли не пустим мы нахлебника ляшского ступить дальше, то и Москва спасибо скажет нам не раз, ибо сильны мы только с ней. Аминь!

Хоть кое-кто и возражал еще, но по толпе прошел одобрительный гомон, и уже видел епископ, что на троицу мирославцы лениться не будут, да и беглецы из окрестных сел помогут жителям Долины оборонять свою честь и свободу.

Владыка направился было к своему дому — на обрыве, но другую сторону Соборного майдана, но остановился, ибо увидел, как пробивается через толпу, оскалив рот с дыркой на месте передних зубов, Демид Пампушка, несущий в руках свиток, с коего на узенькой ленточке свисала красная шпанской смолы печать.

— Недобрая весть! — крикнул обозный.

— Что случилось?

— Слыхали? Письмо!

— От кошевого? Из Сечи?

— От гетмана Гордия Однокрыла.

— Что за письмо?

— Только что окружил всю Долину, закрыл последний выход!

— Праведно посетил ты нас, господи, гневом своим, — перекрестился отец Варлаам.

— Что ж он там пишет? — спросил старый гончар Саливон.

— Пугает голодной смертью.

— Не рано ль?

— Выхода из Долины уж нет.

— Выстоим, пане полковой обозный! — насмешливо бросил ему гончар.

— А как? Как? — дергая себя за тонкий щетинистый ус, спрашивал пан Куча. — Однокрыл в этом письме похваляется, что разбил под Гадячем отважное войско верного народу полковника Мартына Белодида…

— Брешет, чертов лебедин! — спокойно молвил епископ.

— …Что он послал уже своих наемников супротив полков князя Верейского, кои стоят в Белгороде, и что мы их здесь ожидаем напрасно…

— Брешет, живодер варшавский!

— …И клянется, — продолжал Пампушка, — не отступать от Мирослава, покуда все мы тут не вымрем, как шмели в дыму…

— А не пора ль нам сковать крюк? — кивнув на обозного, спросил Хома Нетреба, старый коваль.

— За плохие вести палок двести! — крикнул Прудивус.

— Не я ж сие выдумал, — погладил себя по голому черепу Демид, потому как там еще чернел след соколиного клюва и сейчас засвербело как раз в том месте. — Вот, читайте письмо!

— Брешет он, самого черта байстрюк! — снова спокойно молвил владыка. — Я гетмана знал еще в ту пору, когда он служил в Луцком суде регентом, где он, видно, и врать научился. Не потому ль он врет, что московские ратники уже держат в осаде двух желтожупанных полковников в конотопском замке? Не потому ль он врет, что супротив гетманской власти по всей Украине — восстание за восстанием? Не потому ль он врет, что в бою под местечком Гримайлом запорожцы уже разбили три с половиной тысячи войска Однокрылова, — наемнички-то его столь налакались там, что себя не помнили, не то что про битву думать, ибо козаки подсылали к ним своих братчиков с горилкой… Ну и удирали ж однокрыловцы, стыд потеряв, потому что запорожцы захватили их коней, и только немногим удалось безоружно уйти пехтурой. Почему ж о том молчит пан гетман? К нам сюда, сами знаете, панове, бегут из его войска обманутые козаки, а из его сел — посполитые, даже челядь, даже развращенные на легких хлебах дворовые…

Помолчав, Мельхиседек сказал:

— Ты все это знаешь, пане Куча! Так зачем же…

— Но… письмо гетмана!

— Болтай! — гаркнул во все горло владыка, прездоровый в свое время козачина, и, схватив толстенного Кучу, поднял вверх, что перину, и так его тряхнул, что пан обозный чуть не окочурился.

Опустив Демида Стародупского наземь, отец Мельхиседек гневно обратился ко всем:

— Коли кто молвит хоть слово супротив воли народа — смертная казнь без пощады! — И эти слова военачальника снова всколыхнули толпу.

— Смерть ему! — закричали десятки голосов. — Обещано ж ему ребром на крюк!

— Голодные воюем!

— Может, вам калачей напечь? — глумливо прокричал пан Пампушка.

— А что ж! — сердито возразил епископ. — Козак не шутит ни мечом, ни калачом!

— На кол его, сукина сына!

— Ребром на крюк!

— Но я уже успел кое-что сделать, ваше преосвященство, — видя, что шутки кончены, поспешил объяснить пан обозный. — Я нынче весь день там…

— Мало! — не слушая, что тот скажет далее, оборвал полковник.

— Я уже успел, пане полковник, позаботиться о том, чтобы…

— Мало! — снова бросил полковник.

— Смерть ему! — снова закричала толпа.

— Слышишь? — спросил епископ. — Не только я, а уж и народ обрек тебя казни: ежели через неделю в нашем городе…