У пристани - Михайло Старицкий

Один лишь Чарнота задержался на время и по уходе всех сообщил интимно Богдану, что в войсках идет волнение, что причин его он хорошенько не разобрал, но, видимо, народ подозревает кого-то в потворстве ляхам и в предательстве, а потому сделанное им сейчас распоряжение поднимет целую бурю, — войска же устали и рассчитывали вознаградить себя хоть добычей, а тут снова им объявлен поход.

— Раз я сделал распоряжение, брате, так оно нерушимо, — ответил резко Богдан. — Гетман — не баба, чтоб менял свои слова. Этак, пожалуй, и во время битвы еще станут просить себе отдыха. Успеют отлежать и дома свои бока!

— Как дома? — изумился Чарнота.

— Так, дома: не вперед мы пойдем, а назад{56}. А вот относительно предательства так они правы. У нас завелись какие-то шашни с панями, а те передают все, что у нас делается и предполагается, нашим врагам.

Чарнота был поражен сначала словом «назад» и только что хотел на него запальчиво возразить, как последние речи гетмана просто отняли у него способность говорить: ему показалось, что гетман намекал на него прямо и что в этом намеке было столько оскорбительного подозрения, столько чудовищной лжи на его возлюбленную Викторию; он побледнел смертельно и почувствовал, как в груди его заклокотал огненный поток и зажег дыхание расплавленною струей.

— Да, завелись, — продолжал Богдан, не предполагая вовсе, что каждое его слово било страшным молотом по голове Чарноты, — на вот письмо, я его нашел здесь у коменданта, прочти его, ты хорошо знаешь по-польски; оно тебе объяснит многое... прочти и выследи мне иуду... Тебе, мой друг, поручаю я это.

Чарнота почти выхватил письмо из рук гетмана и, взглянув на бумажку, чуть не упал, — все перед ним закружилось и зашаталось, буквы в письме налились кровью. Это письмо принадлежало руке его дивной Виктории.

— Змея! — застонал он, сжимая в руке эту убийственную улику, и опрометью выбежал на майдан.

LIX

Не помня себя, не сознавая даже вполне ужаса разрушений, опустошивших его душу и сердце, Чарнота спешил к Виктории, к своему солнышку, согревшему, хотя и поздно, его сиротливую жизнь, спросить у нее, доведаться, правда ли все это? Ее ли это рука? Ведь может же быть фатальное совпадение, ведь не зверь же она косматый.

— О господи, отврати! Спаси меня от позора! — шептал он, торопливо пробираясь сквозь толпу.

Чем ближе он приближался к усадьбе, занятой Варькой, тем гуще становилась толпа среди бурливших, сходящихся и расходящихся групп людей, рос угрожающий ропот и слы— шались уже вылетавшие, как ракеты, слова: «Что ж это, братцы, за атаманье? Обзавелись ляховками и из-за них потурают нашим врагам! Не надо нам таких обляшков! Тащи сюда бабу!»

Чарнота ринулся к усадьбе; появление его, общего любимца, несколько смирило мятеж.

Как раненый зверь, почуявший в груди смертельную рану, вскочил Чарнота в светлицу. Варька с двумя бабами стояла у дверей, готовая заплатить жизнью за вверенную ее защите пани; сама Виктория сидела в углу, бледная и прекрасная, как лилия в лунную ночь.

— Ах, это ты! — поднялась она порывисто с места. — Спаси меня!

— Скажи мне, на бога, — схватил ее за руку Чарнота и поднес другою к ее глазам скомканное письмо, — это ты писала? Это твоя рука?

Виктория взглянула на письмо... и зашаталась.

— Скажи, признайся, во имя всех святых! Молю... во имя чести моей... во имя нашей любви... ты ли это писала?

— Я, — уронила княгиня угасшим голосом, чувствуя, что в этом слове прозвучал над ней смертный приговор.

— А! — страшно застонал Чарнота и так сжал себе пальцы левой руки, что из-под ногтей выступила кровь. — Пойдем! — взял он ее порывисто за руку.

— Куда? — отшатнулась в ужасе Виктория.

— Ты изменила — и тебе больше со мною не жить, — произнес он, не глядя на нее, глухим, клокотавшим голосом. — Не бойся: тебя при мне никто пальцем не тронет. Я дам тебе сам желанную свободу.

Княгиня затрепетала: она угадала своим сердцем, что минута расчета с жизнью пришла, что от нее не уйти, что ее влекут на суд разъяренной толпы хлопов, и это последнее сознание пробудило в ней чувство презрения к своим судьям, — она гордо подняла свое княжье чело и твердою поступью вышла за Чарнотой на ганок.

Появление Чарноты и Виктории заставило сразу умолкнуть толпу; величественная красота ее и горделивое, непреклонное выражение лица произвели даже на закаленных в боях воинов сильное впечатление.

— Что, панове-товарищи, хороша ли моя коханка? — обратился к толпе Чарнота.

— Хороша, что и говорить! Писаная, малеваная! — раздался кругом одобрительный шепот.

— А заслужил ли я у вас, панове, чем-либо, чтоб сохранить за собой эту добычу, эту красу?

— Заслужил, заслужил! Живи с ней, — кричали уже иные, — ты наш любый атаман, все за тобой пойдем!

— Спасибо, друзи! — ответил глухо Чарнота и продолжал порывисто: — А что, панове-товарыство, ожидает того, кто изменяет отчизне и предает названных братьев врагам?

— Смерть! — раздался один страшный и единодушный крик.

— Смотрите ж и знайте, что такое козацкая правда! — вскрикнул Чарнота, и быстрее молнии сверкнул клинок в руке козака... Послышался свист, мелкий шипящий звук, и чудная голова с раскрытыми от ужаса глазами упала на крыльцо и покатилась по ступенькам к ногам ошеломленных козаков.

Ахнула от ужаса и занемела толпа, а Чарнота, не оглянувшись на грузно упавший за ним труп, бросился вперед и закричал не своим голосом:

— А теперь, друзья, пойдем к гетману и спросим его, почему он не ведет нас на Варшаву?

— Ох, Зося, что с тобою, ты так бледна? Опять что-нибудь недоброе?

— Моя злота, моя ясна пани, такие ужасы творятся кругом, — видно, наступают наши последние дни! Все панство сбегается со всех сторон сюда, в Збараж!{57} Скоро нельзя будет найти в городе ни одной свободной норки, а там, за этими стенами, в открытом поле, ужас и смерть... Кругом снует осатанелое хлопство.

— Езус-Мария! Но что же слышно... там... среди панов?

Я избегаю их.

— Ох, пани! От одних рассказов волосы подымаются на голове. Все, все предсказывает нам гибель! Сегодня в полдень, — это случилось при всех, — на небе не было ни единой хмарки, и вдруг ударила молния прямо в знамя гетмана Фирлея и разбила его пополам, а когда начали копать жолнеры окопы, то все выкапывали скелеты и кости... Ночью все видели на небе над нами кровавый крест. Слава богу, что хоть князь Иеремия согласился присоединиться к нам, на него только надежда.

— Но кто упросил его, не знаешь?

— Сам гетман Лянцкоронский; говорят, что гетман Фирлей предлагал князю уступить свое региментарство, но князь расплакался и сказал, что готов служить под начальством такого почтенного старика. Ох, только что же теперь поможет нам и князь? Хмельницкий уже выступил, а у него, говорят, столько войска, что солнца свет темнеет, когда оно движется перед ним!

— О свента матко! Что ж это будет с нами? — простонала Марылька, заламывая руки.

— Несчастие, горе, пани! Если нам не удастся вернуться к гетману Богдану, мы погибли!

— Вернуться к гетману! — вскричала горячо Марылька. — Зачем? Для того, чтоб он велел нас поскорее повесить?

— Для того, чтоб он сделал пани своей гетманшей, своею королевой.

— Ах, что ты, Зося! — перебила ее раздражительно Ма­рылька. — Не говори, оставь! Ведь вот уж скоро год, как мы послали к нему Оксану, но и до сих пор он не обозвался ко мне ни единым словом! Конечно, он не получил моего письма, да и ненавидит меня!

— Моя злота пани, отчаяние наводит вас на такие мысли; клянусь, гетман любит мою ясную пани и получил ее письмо. Что же могло случиться с Оксаной? Ведь она их, хлопской, веры, мы дали ей столько денег.

— Ее могли и наши убить, а если она дошла благополучно, то тем хуже, тем хуже, — продолжала раздраженно Ма­рылька, — значит, он отвергнул письмо. Целый год, и он, гетман Хмельницкий, не может найти способа обозваться ко мне хоть единым словом!

— Но моя пани забывает, что гетман не знает, где теперь и искать нас! Ведь пани в своем письме не назначала точно, мы сами очутились нежданно в Збараже, а после пилявецкого поражения вместе с другою шляхтой отсюда бежали, а ведь гетман пришел-таки к нему; и разве пани забыла, как рассказывали потом, что когда он не застал нас в Зба­раже, то пришел в такую фурию, что даже мертвых велел выбрасывать из гробов?

— Потому, что жертвы выскользнули из его рук, — усмехнулась горько Марылька.

— Нет, потому, что он стосковался по своей королеве и не нашел ее там. Опять вот вчера я слышала от прибывших панских слуг, что гетман выслал страшный загон на Литву, — он ищет нас.

— Для того, чтоб снять с живых шкуры.

— Но, моя дрога пани...

— Ай, что ты говоришь мне, Зося! — перебила снова служанку Марылька и, вставши с своего места, нервно заходила по комнате.