Пляска в степи (СИ) - Богачева Виктория

Багатур-тархан до синяков сжимал локоть дочери, буквально волоча за собой Иштар, ноги которой заплетались. Она едва поспевала их переставлять, пытаясь окончательно не отстать от отца. Спину прожигал прощальный взгляд Саркела. Наверное, он так и стоял на своем месте и смотрел ей вслед, сжимая в бессильной злобе кулаки. Интересно, до чего они договорились с отцом? И почему он не отдал ее русу, как делал уже множество, множество раз?.. Торгуется с ним? Показывает свою власть? Хочет подразнить дерзкого, вспыльчивого Саркела?..

— Можешь быть умницей, когда захочешь, — с удивлением бросил ей напоследок Багатур-тархан, передав из рук в руки солдату, охранявшему ее палатку.

Тот обвязал лодыжку Иштар веревкой и позволил ей скользнуть под полог шатра. Она так устала, что тотчас рухнула на подстилку из дубленой кожи и зарылась носом в меховое покрывало, блаженно прикрыв глаза. Через какое-то время головокружение ее отпустило, и Иштар смогла приподнять голову. Она жалела, что оказалась слишком слабой и не смогла вникнуть во все, что обсуждали Багатур-тархан. Жалела, что собственное тело ее предало, и их разговор запомнился ей обрывками неполных фраз. Прошли те беспечные времена, когда она легкомысленно не прислушивалась к разговорам мужчин.

Ей хотелось пить, и Иштар привстала на локтях, оглядываясь. В шатре рабыни оставили на ночь кувшин с водой и ненавистные лепешки. Она уже собралась встать, когда раскрытой ладонью нащупала что-то в меховом покрывале. Секунда, и у нее в руках оказался цветок, неведомо как появившийся в шатре. Она судорожно огляделась, словно человек, который его принес, каким-то чудом еще мог быть внутри.

Конечно же, рядом с ней никого не было.

Иштар осторожно погладила нежные лепестки кончиками пальцев и расплакалась впервые за все время, прошедшее со дня, как ее поймали люди Багатур-тархана.

* напоминание о том, что Барсбек иногда называет Иштар Чичек, а Чичек переводится как «цветок».

Девка в тереме VII

За хлопотами Звенислава не заметила, как прошла осень и наступила зима. Казалось, только недавно водили последние хороводы*, прославляя Макошь*, а уже того и гляди, вот-вот наступит Карачун*.

У нее изрядно прибавилось забот с того дня, как в терем из разоренного княжества приехали ее двухродные брат с сестрой, потому не мудрено, что Звенислава совсем замоталась и потеряла счет времени. С Рогнедой у них так ничего и не наладилось, лишь хуже стало. Она решила оставить сестру. Коли любо той в горнице сидеть день деньской да от людей прятаться, добро. Звенислава ей мешать не станет.

Хранила она в сердце робкую надежду, что гордая, неуступчивая княжна отойдет со временем, обогреется. Да одумается, за слова все дурные свои прощения попросит. А вот с младшим братцем, ныне князем Желаном Некрасовичем, она, напрочь, немало времени проводила. Он присоединялся к их с Чеславой конным прогулкам пару раз в седмицу, как было меж ними давно заведено, и они степенно объезжали густой ладожский лес. Звенислава частенько приходила в избу, которую заняли остатки некогда большой дружины князя Некраса, туда же заглядывал живший в тереме Желан, и вместе с воеводой Храбром и его сыном они вспоминали давние, славные времена.

Вот так незаметно, за привычными хлопотами, и настала пора долгих зимних посиделок. Каждый вечер открывались ведущие в терем ворота, и кмети с отроками выскальзывали с княжьего подворья, направляясь в городище, где в избах их заждались любушки да подружки.

Звенислава улыбалась, наблюдая за ними, и немного, самую малость, завидовала. Из прежней девичей жизни больше всего она скучала по бесконечным зимним посиделкам, когда рано темнело, и парни с девушками набивались друг к другу в избы, коротая за работой и забавами долгие вечера. Теперь же ей оставалось лишь украдкой вздыхать, когда со двора порой доносились взволнованные, радостные голоса спешащих в городище кметей.

— Хочешь, сходи и ты, — как-то раз предложила она Чеславе, когда они обе оказались вечером на крыльце.

Звенислава заметила внимательный взгляд, которым воительница одарила гомонящих кметей, и решила, что может, ей хочется присоединиться ко всеобщему веселью.

— Только всех из избы распугаю, — равнодушно отозвалась Чеслава и поправила повязку на лице.

Княгиня лишь вздохнула.

На вторую седмицу зимы Ярослав велел провести Посвящение, и выдержавшие испытание отроки стали отныне кметями. Был среди них и Горазд, за которого Звенислава от души порадовалась. Она еще помнила, как давно-давно, в дядькином тереме, он спутал ее со служанкой и велел принести чистых повязок для своего князя. А потом краснел и бледнел, не решаясь посмотреть ей в глаза, и извинялся, все пытаясь выведать, как ее зовут. Теперь же она стала княгиней и вручала ему, отроку, прошедшему Посвящение, дар вслед за тем, как Ярослав своими руками в первый раз затянул на нем мужской воинский пояс.

Целая череда испытаний поджидала отроков в тот день. Они и ныряли в ледяную реку, и стреляли по целям с наскока без седла, и бежали через лес в сторону терема, преодолевая преграду в виде гридней, которые поджидали их на тропинках и в глухой чаще. А в самом конце, коли им удавалось продраться к терему, на княжьем подворье их встречал князь с обнаженным мечом. И отрокам надлежало выстоять против него в поединке.

За Горазда Звенислава, прознавшая про его рану от Чеславы, переживала особенно сильно. В какой-то момент Ярослав ударил отрока как раз в тот самый бок, и княгиня с шумом втянула воздух и вскинула к лицу руки, словно девчонка. Но Горазд устоял на ногах, и вскоре князь первым опустил меч, показывая, что испытание отрок выдержал.

А под вечер, разумеется, в гриднице справили шумный, многолюдный пир — первый со дня, как нашли в горнице омертвевшую княгиню Мальфриду. В тереме вновь звучали смех и громкие голоса, и хмельной мед переливался за края чарок у разошедшихся кметей. Пока искали да так и не нашли знахарку; пока разбирался Ярослав с зарвавшимися боярами да людом, требовавшим с него ответов на вече; пока, мрачнея лицом, выслушивал вести о Святополке; пока толковал с воеводами, решая, что делать с разоренным степным княжеством, было уж не до пиров. Но нынче князь велел отпраздновать Посвящение отроков не скупясь, и потому теснившиеся один к одному в гриднице столы ломились от еды да питья.

Бывших отроков усадили, против обыкновения, поближе к князю, чтобы сподручнее их было чествовать, и Звенислава улыбалась всякий раз, смотря на краснющего, смущенного Горазда. Да и прочие, сызнова родившиеся кмети немногим от него отличались. Гридни подшучивали над ними, но беззлобно, и то тут, то там за столами раздавался громоподобный хохот.

Было уютно и тепло, и не только потому, что к вечеру жарко протопили терем.

— ... как он спутал тогда, где у него копье, а где бабье веретено, — гридни припоминали, как кто-то из бывших отроков с завязанными глазами не смог отличить древко копья от палки.

Смущенный кметь зарделся и пробормотал, что было все совсем не так, как говорят.

— Это еще что, — Ярослав усмехнулся и поглядел на Горазда. — Горазд вот однажды спутал княжну с теремной девкой. А теперь княгиней ее величает, — и он накрыл своей ладонью руку Звениславы на столе, повернувшись к ней полубоком.

Выходит, не только она помнила тот забавный случай. Гридница содрогнулась от хохота, а бедный, вновь покрасневший Горазд не знал, куда деть взгляд.

Муж сжал пальцы Звениславки, и она улыбнулась.

— Он уже готов сквозь землю провалиться, — сказала она, поглядев на Ярослава.

Тот улыбался — умиротворённо и расслаблено, как не улыбался уже давно. А потом она перехватила жгучий, недобрый взгляд с другого конца стола и приложила немало усилий, чтобы не вздрогнуть и не выдернуть руку.

— Ништо, — добродушно усмехнулся князь. — Пусть обвыкается.

— ... лишь бы в битве нас с хазарами не перепутал, — слово взял воевода Крут, решивший, что на долю Горазда в тот день выпало недостаточно испытаний.