Обитель - Захар Прилепин

— Знал лично, — сказал Артём, — но близких отношений не поддерживал.

— Встречался ли ты с Бурцевым в келье Мезерницкого на посиделках, которые вы называли… — Горшков поискал в бумагах на столе, — …Афинскими ночами?

— Вечерами, — поправил Артём.

Горшков смотрел на него маленькими глазками, не моргая.

Артём помолчал и повторил:

— Афинскими вечерами. Встречался однажды.

— Или дважды? — спросил Горшков.

Артём ещё раз откашлялся.

«Интересно, знает ли Галя, где я? Её кабинет как раз над этим. Может быть, закричать нечеловеческим голосом, и она услышит?»

— Вы обсуждали с Бурцевым его службу в Информационно-следственном отделе? — копал своё Горшков.

«Гражданин начальник роет новый заговор, чтоб Ногтев его оценил и назначил своим лучшим товарищем», — безо всякого усилия догадался Артём. Оставалось непонятным только, что делать ему во всей этой истории. Лисы-то голодные, наверно. На кормушках крышки не закрыты. Крапин злой ходит.

«С другой стороны, — стараясь думать медленно, словно бы ступая по болотным кочкам, рассуждал Артём, — я ни в чём не замешан и ни в чём не виновен. Кроме того, что видел Бурцева у Мезерницкого, ничего за мной нет».

Артёму помогало то, что Горшкова он наблюдал тогда на острове Малая Муксольма и знал про мелкую суетливость этого чекиста, помнил, как Эйхманис выбил из-под него табурет. Не боялся Артём Горшкова и был, насколько возможно, спокоен; хотя, может быть, и зря.

— Нет, никогда, — сказал наконец Артём. — У нас были дурные отношения. Однажды он избил меня. Из-за него я лежал в лазарете. Мы вообще с ним не разговаривали.

Горшков пошевелил куцыми бровями и, похоже, не поверил ни одному слову, сказанному Артёмом.

— Откуда ты тогда знал, что Граков является секретным сотрудником Информационно-следственного отдела? — спросил Горшков и, крайне довольный, откинулся на спинку стула.

Глазки его имели выражение умилительное и, да, лукавое.

«Сдал меня Василий Петрович», — сказал себе Артём и даже забыл от тихого, сердечного удивления, что ему надо отвечать.

— Откуда знал про стукача? — вдруг заорал Горшков и резко встал с места.

— Я не знал ничего ни про какого стукача! — громко, словно так было убедительней, ответил Артём.

Горшков, сжимая кулаки, обошёл стол и встал возле Артёма, чуть наклонившись.

«Может, его тоже схватить за ногу, как Галю, — хватило у Артёма сил напоследок повеселить себя. — И тоже угадаю, как в тот раз».

— Ещё раз подумай и отвечай, шакал.

«…Простыня ещё эта дурацкая…» — мелькнуло в голове у Артёма.

Горшков был в сапогах и этим сапожищем снёс под ним табуретку.

«…Не забыл, как Эйхманис из-под него табуреточки выбивал…» — Артём рухнул на пол и получил носком сапога в шею, хотя метились, наверное, по зубам; другой удар пришёлся в ухо: Артём вскрикнул: больно! по-настоящему больно! — третий удар по руке, которой пытался прикрыть голову, хотя метились в то же ухо.

«…Оглохну же, ни на один вопрос не отвечу, — Артём до противного всё замечательно осознавал, с непрестанной и яростной издёвкой допрашивая себя: — …что делают в таких случаях? Что сделать? Обхватить сапог и поцеловать? Сказать, что это Галя открыла мне стукача? И меня сразу выпустят?.. Я тебе скажу, сука, только попробуй…»

Горшков схватил с пола табуретку и в три щедрых замаха, словно рубил дрова в прекрасное солнечное утро, сломал её о хребет Артёма.

— Хлипкие какие, — выругался он, бросив на пол развалившуюся надвое табуретку. — Сами и делают тут, мастера, мать их, шакалы…

Выпрямившись, Горшков сходил за своим стулом и, вернувшись, поставил его прямо перед лицом Артёма.

Артём наблюдал сапоги Горшкова. Потом заметил лежавшую в дальнему углу комнаты ещё одну поломанную табуретку.

«…Какой перевод… мебелей…» — задыхаясь, думал он.

Болело в ухе, в затылке… спина — как медведь на гармони поиграл…

— Вопрос был такой, — сказал Горшков, отдышавшись. — Откуда ты знал, что гражданин журналист соловецкой газеты заключённый Граков тайно сотрудничает с Информационно-следственным отделом?

Артём подтянул длинный конец простынки поближе к голове: вытер кровь на лице… откуда натекла-то уже?

— Я не знал, — тихо, вкрадчиво ответил он, чувствуя запах простыни. — Я предположил.

Посмотрел снизу на Горшкова — удивительное дело: тот по-прежнему был совсем не страшный… отчего ж тогда так болело ухо?..

Открылась дверь. Стул, на котором сидел Горшков, чуть сдвинулся. Артём догадался, что Горшков обернулся к вошедшему в комнату.

Артём скосился и увидел ещё два мужских сапога, только размера на три побольше.

— Он у тебя с простынкой, — сказали новые сапоги. — А что без подушки?

Это был Ткачук — его поднявшийся из самого чрева, живущий меж огромного клубка кишок и жеребячьей селезёнки голос трудно было не узнать.

Ткачук подошёл к лежащему Артёму — тяжесть шагов была такая, что сгибались доски.

Артём подтянул ноги к животу, а руки — с концом простыни, собранной в комок, — к самому лицу.

— Как гусеница шевелится… — сказал Ткачук. — Рассказал чего?

Горшков не ответил: видимо, сделал какую-то мину.

Артём точно знал, что сейчас пришла пора зажмуриться — и зажмурился.

Удар был такой силы, что его перебросило, как мешок с костьми, к самой стене.

Ничего уже Артём не думал и только сжимался в комок, в колобок, в мокрое, прогорклое тили-тили-тесто.

— Давай его усаживать опять, — предложил Горшков, — а то глаз не вижу. По глазам видно всегда — боится или нет.

— А чего ему не бояться, — сказал Ткачук голосом человека, который никого не бил и даже не собирался. — Ещё как боится.

— …Врёт, нет, — поправился Горшков.

— А чего не врать, — сказал Ткачук. — Ещё как врёт… Я видел в коридоре ещё один табурет.

Он открыл дверь, тут же с кем-то, осклабившись, поздоровался.

— Что у вас тут? — спросил женский голос.

Артём убрал простыню с лица и увидел Галю. Она стояла у порога комнаты и выглядывала из-за Ткачука, чуть привстав на цыпочки и всё равно не доставая ему даже до плеча.

— А вот, — сказал Ткачук равнодушно и, повернувшись боком, указал на Артёма.

Артём, двигая ногами, приподнялся на локте, потом сел спиной к стене.

Смотрел Гале в глаза — без просьбы, без отчаяния, без всего.

— Трудимся, Галина, — неприветливо отозвался Горшков со своего стула, причём глядя не на неё, а на очнувшегося Артёма. — Что у тебя за дело до нас?

Галина замешкалась на мгновение и придумала:

— Вас Ногтев искал.

— Уже нашёл, — сказал Горшков. — Начлагеря знает, что я работаю… Чего ещё? — И он повернулся к Галине.

— Ничего, — сказала она.

Ткачук проводил Галю взглядом, выглянул в другую сторону коридора и доложил:

— А нет табурета. Пусть стоя рассказывает… Вставай, заклеймённый.

* * *

Лагерники разговаривали тихо, как украденные дети в чужом доме.

Артём в исподнем сидел на своём месте и слушал нескончаемый ветер.

В нише под дверью, еле живая, чадила лампа.

Вдоль стен холодной церкви в два яруса стояли голые нары.

Артём сразу, по привычке, занял место наверху.

Он даже не успел подумать, что, если в церкви затопят печь — наверху воздух будет теплее, а просто выбрал себе место и, в отличие от других, пригнанных вместе с ним в штрафной изолятор, не топтался у входа, страдая от нерешительности, а сразу определил, где ему жить. Потому что собирался жить.

Василий Петрович был в той же колонне. Рубаха его на груди и на спине была сильно разорвана. Ещё когда он раздевался на улице, Артём заметил в рваных прогалах несхожие и многочисленные синяки — будто Василия Петровича осыпали всякими ягодами и передавили их: пятна подсохли и теперь сухо светили разными цветами.

Без привычной кепки, обросший жалкой щетиной, он выглядел совсем стариком. Близоруко осмотревшись, Василий Петрович увидел забирающегося наверх Артёма и поспешил занять место внизу.

Состояние его было не совсем нормальное.

«…Может, он сошёл с ума и думает, что мы в двенадцатой роте?» — безо всякого чувства спросил себя Артём, поглядывая сверху на плешивую и тоже словно похудевшую голову Василия Петровича.

Иногда голова мелко тряслась.

— …А когда холода? — спрашивал кто-то шепотком неподалёку, — как тут выжить?

— Доживи до зимы, — хрипло и тихо — но все услышали — сказал кто-то из тех, кто уже был в церкви к приходу новых штрафников — его место было видно с нар Артёма.

Несколько человек подошли к тем нарам внизу — на прозвучавший голос. Кто-то спросил:

— А как здесь? Что?

Но одетый в двое или трое подштанников и немыслимое, но тоже в несколько слоёв тряпьё человек больше ничего не говорил, словно берёг каждое своё слово, зная, что до смерти их осталось наперечёт.