Обитель - Захар Прилепин

— Который год я тут, а тебя не замечал, вот ты падла, — сердился или смеялся Горшков, он снова был пьяный, тугие щёки его тряслись. — Кепку надел, падла. Твой, падла, фарт был, что я был сослан в командировку, а то давно бы ты сгнил в болоте у меня! — И Горшков, оглядываясь и оттого спотыкаясь, в очередной раз пересказывал красноармейцу то, что говорил минуту назад. — Эту падлу я всю жизнь помнил! Колчаковская контрразведка, он мне из спины мясо кусками отщипывал! Вот где довелось повстречаться! Как два шара в лузу загнали одним ударом! Не забыл твой Бог про тебя, падла, прикатил колобка куда надо!

Артём сначала вспомнил, что вчера Горшков не раздевался в бане, а потом увидел, что ведут Василия Петровича.

Он был без кепки, которую Горшков зачем-то нёс в руках — видимо, как убедительное доказательство своей нежданной удачи.

— Вы перепутали всё, гражданин начальник чекист, — торопясь и странно гримасничая, говорил Василий Петрович.

Но даже Артём откуда-то знал, что гражданин начальник ничего не перепутал.

* * *

Знание, что Василий Петрович занимался тем или почти тем, чем вчера занимались Ткачук или Горшков, не пробило в душе Артёма ещё одной чёрной дыры.

В ту, что имелась, могло теперь многое завалиться и пропасть без остатка.

«…Как же я не замечал его парафиновые глаза», — подумал только безо всякой досады Артём, а дальше думать было нечего.

Лучше было вспоминать про сливочное масло и время от времени принюхиваться к руке: вдруг опять этот вкус проступил.

Артёму неведомо кем заранее было подсказано, что каждый человек носит на дне своём немного ада: пошевелите кочергой — повалит смрадный дым.

Сам он махнул ножом и взрезал, как овце, горло своему отцу. А Василий Петрович драл щипцами Горшкова — ну что ж теперь. Каждый как может, так и зарабатывает Царствие небесное.

…После дневных смен начали возвращаться один за другим наряды двенадцатой роты.

Артём заметил Ксиву и Шафербекова, те тоже, проходя, его увидели.

Артём шмыгнул носом, закусил щеку и стоял дальше в пустом и безмолвном ожидании, что ему предложит жизнь на этот раз.

Блатные вернулись очень скоро, прогулялись мимо ИСО в одну сторону, потом назад.

Захар, узнав гостей, поглядывал на них, зато Артём — нет.

Блатные встали поодаль. Ксива пялился на Артёма, Артём не отворачивался.

Но пришло время ужина, и блатные отбыли ни с чем.

Над двором который раз пролетали две или три недострелянных молодых чайки, искали родителей или кого постарше, писк их был истошен и жалок.

Прибежали озорные красноармейцы, ещё постреляли.

…Галя вновь появилась, когда уже совсем завечерело, в кожаной тужурке, в перчатках.

— Возвращайтесь в свою роту, — сказала она Сивцеву и Захару, сплетая пальцы рук, чтоб перчатки сели покрепче. — Я освободила вас от карцера.

— Дак мы и не знали про те венички, которые… — забубнил неожиданно обрадовавшийся и мелко посмеивающийся Сивцев. — И за чо сидели! А ну и да ладно! За свой грех не всякий раз накажут, можно и за чужой пострадать, видать, очередь дошла!

«Какой он суетливый и напуганный, этот мужик», — тихо удивился Артём.

Он помнил, что Сивцев был не таким ещё в июле, когда их гоняли на кладбище. Ведь он людей убивал на войне, и его могли убить — чего же здесь такое на Соловках, что и Сивцева начало гнуть?

«…Он пришёл сюда со своей правдой, которая целую жизнь его не подводила — и вдруг начала подводить», — нашёл ответ Артём, словно и в этот раз ответ ему был заранее подсказан.

«…И я тоже стал много думать, — выговаривал он сам себе, сразу забыв про Сивцева — что ему Сивцев, когда он и мать целый день не вспоминал. — А думать не надо, потому что так тебя начнёт ломать, и скоро сломает».

Артём не забыл, что совсем недавно, ещё, смешно сказать, вчера, когда перепугался за Галю, он больно корил себя в келье за отсутствие привычки к размышлению — но много ли он надумал тогда? Спас ли его озадаченный рассудок?

Галя молча ждала, когда Сивцев выговорится.

— Идите в свою роту, — повторила она, не дождавшись.

Сивцев замолк, но улыбаться не прекратил и, несколько раз оглянувшись, поспешил вослед не ставшему докучать Захару.

Отчего-то Сивцев захромал на одну ногу — может, перестоял тут за день.

— Ногтев наложил запрет на использование лодок, — сказала Галя безо всякой интонации, не глядя на Артёма. — Но аресты прекратились, все чекисты по домам ушли, один Горшков с твоим Василием Петровичем никак не наговорится. Можно немного успокоиться… — Она тряхнула головой. — Подожди до завтра, — добавила Галя на самое мелкое деление градусника теплее, чем всё прежде сказанное, и тоже, не прощаясь, ушла.

Надо было б если не пожалеть, то хоть вспомнить о Василии Петровиче — мучают ли его сейчас, жгут ли, режут ли на части, — но Артём не хотел, не хотел, не хотел.

«Завтра, завтра, завтра», — то ли без смысла повторял, то ли молитвенно просил Артём, глядя вслед этой женщине, которая носила в себе его спасение. И там же, в близком соседстве с его правом на жизнь, хранилась оставленная на потом смерть.

Истово веря в свою удачу, Артём хлопнул себя по карманам и поймался, как на крючок, на собственную, острую и больную, мысль: он потерял пропуск — допускавший на работу в лисьем питомнике.

«Завтра Гале придётся новый выписывать, — думал он суматошно и огорчённо и тут же стремился себя, не без злорадства, успокоить: — Прекрати истерику! Вот Бурцеву уже не нужны никакие пропуска. Тебе что, хуже, чем ему? — Но даже это действовало слабо. — На пропуск ставят печать — и делает это начальник ИСО — значит, Гале придётся к нему идти: зачем это ей? — спрашивал себя Артём. — А если Галю спросят, что ей вдруг стало за дело до Лисьего острова? А если к тому же такие пропуска больше не подписывают? Как нелепо! Как же всё нелепо получается!»

Первой догадкой было, что он забыл пропуск в штанах, которые оставил на стирку в лазарете, — но нет, он отлично помнил, что вывернул оба кармана брюк — и только после этого, очень довольный, что не забыл ничего — потому что у него оказались при себе деньги, — сдал одежду. О пропуске его бессонная голова тогда и не вспомнила: нализался масла и ошалел.

Артём достал из кармана новых, с неведомого лазаретного покойника снятых штанов сложенную вдвое пачку денег — может, пропуск замешался в соловецких купюрах, — хотя сам заранее знал, что его там нет.

И его там не было.

Он стоял, как то самое пианино с прогоревшей крышкой и осипшими струнами, и кривил лицо от презрения к себе.

Надо было идти в келью — искать там, вдруг бумага выпала во сне, — но и здесь Артём знал, что ни разу за все те полтора часа, пока спал, не шевельнулся, и выпасть ничего не могло, и нет там никакого пропуска.

«…И ты ещё издевался над Троянским, который месяц с лишним носил булавку в кармане, — с мучительной досадой указывал себе Артём. — Ты бы сам булавкой приколол себе пропуск к самой коже, и носил, идиот».

«…И в бане я не мог его потерять, и возле бани не мог», — вновь проворачивал в голове вчерашний день Артём, готовый ходить за своей тенью по всему двору, до самого рва и назад… и тут наконец вспомнил: пропуск он мог уронить, когда прятался в дровне и лазил по карманам в поисках платка, которого у него никогда не было.

Артём пошёл к дровне, торопясь и боясь спугнуть свою удачу и своё, такое явное, хоть в ладони спрячь, как монету, предчувствие.

Оглядевшись и никого не увидев, Артём присел на корточки и полез в ту сторону, где таился вчера.

Испуг его был глубокий, резкий, но недолгий: на том же самом месте сидел другой человек, в студенческой фуражке, и таращил глаза.

Артём первым взял себя в руки: он узнал Митю Щелкачова.

— Ты чего здесь? — спросил Артём негромко, поймав себя на снисхождении, которое испытывал сейчас к молодому человеку — как будто сам тут вчера не был.

Митя наконец-то признал Артёма, но всё равно не успокоился.

— Четыреста человек расстреляли, — сказал Щелкачов, у него зуб на зуб не попадал.

— Тридцать шесть, — сказал Артём.

— А? — не понял Щелкачов. — Меня ищут.

— Вылезай, — сказал Артём. — Все чекисты спят. Никто тебя не ищет. Кому ты нужен.

— А? — снова не услышал Щелкачов, хотя разговаривали они лицом к лицу.

Митю трясло.

— Подвинься, — попросил Артём и толкнул Щелкачова в лоб: всё равно тот ничего не соображал.

Щелкачов неловко передвинулся назад, верно, ожидая, что Артём хочет забраться к нему.

Артём повозил рукой там, где сидел Митя, — ну, так и есть. Вот пропуск.

На всякий случай Артём поднёс бумагу к самым глазам.

Он вздохнул так легко, так спокойно, так благодарно, словно это было не право на проезд до Лисьего острова, а постановление о полной амнистии.