Солнце и Замок - Джин Родман Вулф

этим несчастным дамам, втроем мы отыскали еще толику мебели и соорудили плот, на коем к нам вскоре присоединился наш высокочтимый гость, и, наконец, ты, капитан, спас нас, за что мы безмерно тебе благодарны. На мой взгляд, это тенденция! Уверен, обстоятельства еще какое-то время будут нам благоприятствовать.

Пега коснулась его плеча.

– Должно быть, ты, Одилон, потерял жену и родных. Молчишь об этом, конечно, и твое мужество просто восхитительно, но ведь мы понимаем, каково тебе…

Толстячок-ключник покачал головой.

– Нет, в браке я не состоял никогда и теперь рад сему, хотя прежде нередко об этом жалел. Служить старшим ключником целого гипогея – а особенно, как во времена моей юности, Апотропного Гипогея при Отце Инире – о-о, подобная служба требует неустанных забот… хорошо, если хоть стражу на сон сможешь выкроить. Еще до прискорбной кончины отца знался я с некоей юной особой, доверенной, осмелюсь так выразиться, сервитриссой одной шатлены, с коей я надеялся… однако шатлена ее удалилась в свои поместья. Одно время мы с этой юной особой вели переписку…

Сделав паузу, Одилон горько вздохнул.

– Не сомневаюсь, она нашла себе кого-то другого, ведь женщина другого всегда найдет, буде того пожелает. Смею надеяться и верить, он оказался ее достоин.

Я бы и подал голос, дабы разрядить напряжение, но, разрываемый надвое весельем и состраданием, ничего безобидного придумать не смог. Напыщенные речи Одилона казались изрядно смешными, однако я понимал, что эта манера вырабатывалась, развивалась на протяжении многих лет, в правление многих автархов, уберегая людей, к которым еще недавно принадлежал Одилон, от увольнения с должностей и казни… а также отчетливо сознавал, что одним из этих автархов был сам.

Пега негромко, понизив голос до шепота, заговорила с ним, но я, слыша ее голос в плеске волн о борт лодки, не смог (а может, и не пожелал) разобрать ни слова.

Тем временем старый моряк полез под настил полуюта, укрывавший последнюю пару элей кормы.

– Одеял всего четыре. Больше не припасено, – объявил он.

– Тогда, – перебив Пегу, откликнулся Одилон, – я и так обойдусь. Одежда моя уже высохла, а значит, устроюсь с удобством.

Старый моряк швырнул по одеялу обеим женщинам, третье – мне, а последнее приберег для себя.

Свое одеяло я положил на колени Одилону.

– Я пока спать не стану: мне еще нужно поразмыслить кое о чем. Отчего бы тебе им не воспользоваться, пока мне одеяла не нужно? Начну засыпать – постараюсь забрать его, не потревожив тебя.

– Я…

Однако Таис тут же, поперхнувшись, умолкла: локоть Пеги (явно не желавшей, чтоб я это заметил) вонзился под ребро смуглолицей с такой силой, что ей не сразу удалось перевести дух.

Одилон между тем колебался: лица ключника я в меркнущем свете вечерней зари разглядеть не мог, однако и без того понимал, как он устал.

– Ты весьма добр ко мне, сьер, – наконец сказал он. – Благодарю тебя, сьер.

Давным-давно покончивший с галетой и копченым мясом, я, пока он не успел передумать, отправился на нос и устремил взгляд вдаль, к горизонту. Темные волны еще поблескивали в последних отсветах солнца – в моих последних лучах. В этот момент я понял, что чувствовал Предвечный, глядя на собственное творение. Как горько было ему сознавать, что все это канет в прошлое! Должно быть, таков уж связующий даже его логически неизбежный закон: ничто на свете не может быть вечным в грядущем, не уходя корнями в вечность прошлого, подобно ему самому. Тут-то, в размышлениях о его радостях и печалях, мне и сделалось ясно, насколько я, хоть и куда более мелок, подобен ему: пожалуй, то же самое могла бы подумать травинка о могучем кедре или одна из бессчетных капель дождя – об Океане.

С приходом ночи взошедшие звезды, до сих пор будто перепуганные детишки, прятавшиеся от взора Нового Солнца, засияли особенно, небывало ярко. Долгое время я вглядывался в их россыпи, однако искал среди них не свою звезду – ведь ее мне, известное дело, более не увидеть, но Край Мироздания. Правда, его я тоже не отыскал ни той ночью, ни любой другой: уж очень искусно прячется он где-то там, затерявшись в мириадах созвездий.

Из-за плеча моего, точно призрак, выглянул, пал на воду зеленоватый луч, и я, вспомнив разноцветные многогранные фонари на корме «Самру», решил, будто наш капитан поднял похожий фонарь, обернулся, но вместо фонаря обнаружил за спиной яркий лик Луны: кромка восточного горизонта пала с него, точно вуаль. Ни один человек, кроме самого первого, не видал ее такой ослепительной, как я в ту ночь! Неужто это тот самый блеклый, убогий диск, что лишь прошлой ночью предстал передо мной в небе рядом с моим кенотафом? Сомнений не оставалось: старый мир, мир прежней Урд погиб безвозвратно, как и предрек доктор Талос, а наша лодка несет нас в новые, неизведанные доселе воды – воды Урд Нового Солнца, отныне зовущейся Ушас.

XLVI. Беглец

Долгое время стоял я на носу лодки, любуясь бесконечной процессией стражей ночного неба, открывавшихся взгляду сообразно быстроте вращения Ушас. Наше древнее Содружество затонуло, но звездный свет, касавшийся моих глаз, был много, много древнее него даже в те времена, когда первая женщина на свете вскармливала первого на свете ребенка. Заплачут ли эти звезды, узнав о гибели Содружества, когда состарится сама Ушас?

К примеру, я – ведь и я был когда-то такой же звездой – сдержать слез не сумел.

От раздумий меня отвлекло прикосновение к локтю. То был старый моряк, капитан нашей лодки. Прежде столь замкнутый, необщительный, теперь он встал со мной рядом, плечом к плечу, устремил взгляд над водой в ту же сторону, что и я, а я вдруг вспомнил, что до сих пор не знаю его имени.

Но едва я собрался спросить, как его зовут, он заговорил сам:

– Думаешь, я тебя не узнал?

– Вполне возможно, – отвечал я, – однако я похвастать тем же не могу.

– Известно мне, что какогены умеют вызывать мысли из головы человека да ему же самому и показывать…

– Значит, ты принял меня за эйдолона? Встречался я с ними, встречался, но сам не из них. Я такой же человек, как и ты.

Но он меня будто не слышал.

– Я весь день приглядывал за тобой. И с тех пор как все улеглись, не спал, наблюдал. Говорят, они не умеют плакать, но это вранье, и я, увидев, как плачешь ты, вспомнил об этих россказнях, убедился, что люди