Вирикониум - Майкл Харрисон

— Остановитесь! — прошелестела она. — Я благословляю всех своих подданных, — продолжала она, глядя на коленопреклоненную толпу. — Даже этого.

И позволила своей голове бессильно склониться набок.

В следующий миг она уже плыла мимо. Хвост процессии потянулся за нею на Монруж и исчез за углом, унося запах сальных свечей и потных ног.

Молодые люди и женщины дрались — дрались по-настоящему — за честь нести королеву. Новые претенденты пытались отбить кресло у тех, кто его нес, и оно дико раскачивалось взад и вперед, а Матушка елозила в нем, похожая на метлу, которую воткнули в ведро ручкой вниз. Не прекращая молчаливого сражения, крошечные фигурки несли ее прочь.

Казалось, сами улицы у подножия Альвиса вздохнули с облегчением. Люди улыбались, болтали, отмечали, как хорошо нынче выглядит Матушка. Домовладельцы снимали стяги и заворачивали их в бумажные полотенца.

— …такая величественная в новом платье.

— Так чиста…

— …и такой чудный цвет лица!

Но Кром еще долго смотрел ей вслед, хотя улица давно опустела. Среди застывших лепешек свечного жира на брусчатке осталось несколько лепестков маргариток. Откуда они взялись? Кром подобрал их, поднес к лицу… Яркие воспоминания охватили его. Бот он — еще мальчик… Запах цветущей бирючины в окрестностях Квошмоста… последние цветки львиного зева и настурции в садах… Он передернул плечами. И свернул в узкий переулок, который вел на запад от Альвиса, к пруду Аквалейт. Очень скоро он обнаружил, что ушел довольно далеко. На Арене продолжался фейерверк; ракеты, шипя, взрывались прямо у него над головой. Стены зданий танцевали и выгибались в теплом багровом сиянии… а за ним по пятам следовала его тень — огромная, колышущаяся, искаженная до неузнаваемости.

Кром вздрогнул.

«Не знаю, что сейчас в этом пруду Аквалейт, — сказал как-то драматург Инго Лимпэни, — только это не вода».

На берегу, перед обшарпанными террасами приземистых зданий, Кром увидел что-то вроде виселицы из двух гигантских дугообразных костей, побелевших от времени. На виселице качался труп, мужской или женский — непонятно. Он был заключен в тесную плетеную корзину, которая скрипела на ветру. Пруд лежал перед Кромом — тихий, безмолвный. От воды тянуло свинцом — в точности как говорил Лимпэни.

«Опять-таки: кто угодно скажет, что это маленький водоем, очень маленький. Но если подойти к нему со стороны Генриетта-стрит, голову дашь на отсечение, что он тянется до самого горизонта. Кажется, даже ветер прилетает откуда-то издалека. Поэтому люди с Генриетта-стрит утверждают, что живут у океана и соблюдают все обычаи рыбаков. Например, они считают, что человек упокоится с миром, только если умрет во время отлива, когда пруд мелеет. Кровать должна стоять параллельно половицам, все двери и окна надо распахнуть настежь, зеркала завесить чистой белой тканью, погасить огни… И все такое».

Еще они верили — по крайней мере старшее поколение, — что в пруду некогда обитала огромная рыба.

«Конечно, нет там никаких приливов и отливов, и рыба там тоже вряд ли водится, даже не очень крупная. И все равно раз в год на Генриетта-стрит изготавливают чучело здоровенной щуки, покрывают свежим лаком, суют рыбине в рот пучок чертополоха и прогуливаются с ней вверх и вниз по улице, горланя песни на всю округу. А потом — вот что и в самом деле трудно объяснить! Что-то в пруду откликается эхом всякий раз, когда ты проходишь мимо, особенно по вечерам, когда город стихает: эхо, потом эхо от эха, словно ты очутился в огромном пустом доме, сделанном из металла. Но когда пытаешься разглядеть, что там такое, видишь только небо».

— Ладно, Лимпэни, — вслух произнес Кром. — Ты был прав.

Он зевал. Насвистывая и хлопая себя по бокам, чтобы согреться, он прохаживался взад и вперед у виселицы. Стоило ненадолго задержаться у края водоема, на чуть заметной полоске гальки, и начинало казаться, что холод, которым тянет оттуда, пробирает до самых костей. Позади уходила куда-то вдаль Генриетта-стрит — унылая, вся в рытвинах и ухабах. Который раз за эту ночь Кром обещал себе: если обернется и никого не увидит — отправится домой.

Впоследствии он так и не смог сколько-нибудь внятно описать, что именно он видел.

Фейерверк, похожий на отражение в дрожащих брызгах воды на стенах и потолке пустой комнаты, на миг разгонял темноту и тут же гас. Между вспышками Генриетта-стрит превращалась в скопление заколоченных окон и синеватых теней. Казалось, стоит отвернуться — и на тебя тут же набросятся люди, тихие, проворные, которые прячутся в темных углах, забиваются под гниющие заборы и железные балки… или просто убегают с дороги так быстро, что не уследить. Это даже не люди, а какие-то бесплотные силуэты. Однако Кром заметил — если только ему не почудилось: одно из этих созданий, с бледным лицом, не было призраком. Похоже, оно не поспевало за остальными. Какое-то время оно бестолково металось от одного жалкого укрытия к другому… и вдруг исчезло за какими-то постройками.

Да, так оно и есть… Существо пыталось стать невидимым — чтобы что-то совершить или потому, что уже что-то совершило. Но становилось ясно: это женщина в буром плаще. Пока она приближалась к Крому, двигаясь по Генриетта-стрит, ее фигурка казалась крошечной и далекой. Потом, минуя все промежуточные состояния, она появилась среди луж, словно полуразбитая статуя на втором плане картины — белая, обнаженная, одна рука поднята…

…У нее за спиной темнели силуэты еще трех женщин. В любом случае, Кром так и не понял, чем они занимались — похоже, плели венки.

И вдруг, совершенно неожиданно, она загородила собой весь мир. Представьте, что какой-нибудь прохожий вдруг выскочил вам навстречу посреди Унтер-Майн-Кай и заорал прямо в лицо… Кром подскочил как ошпаренный и шарахнулся от нее так резко, что упал навзничь. К тому моменту, как ему удалось подняться, небо снова было темным, Генриетта-стрит опустела. Все было по-прежнему.

Однако женщина стояла в тени виселицы, закутанная в плащ, точно скульптура в оберточную бумагу, молчала и ждала. На голове у нее поблескивала маска из гофрированного металла в форме головы насекомого — такие, кажется, обитают на пустоши. Кром обнаружил, что прикусил язык. Он осторожно приблизился к женщине и протянул записку, которую передал Патинс.

— Вы это прислали?

— Да.

— Мы знакомы?

— Нет.

— Что я должен сделать, чтобы тот сон прекратился?

Женщина рассмеялась. Эхо разлетелось над прудом Аквалейт.

— Убей Матушку, — сказала она.

Кром удивленно уставился на нее.

— Вы, наверно, сумасшедшая, — пробормотал он. — Не знаю, кто вы, но вы сумасшедшая.

— Погоди, — это прозвучало как совет. — Мы еще увидим, кто из нас безумен.

Она опустила клеть — цепи и шкивы издали ржавый скрип — и подтолкнула ее ногой. Корзина качнулась и начала описывать круги, печальная и неприступная. Чуть слышно бормоча: «Ну, тихо, тихо», — женщина вернула мертвеца в прежнее положение.

Кром попятился.

— Послушайте, — прошептал он, — я…

Прежде чем он успел произнести хоть слово, рука незнакомки ловко скользнула между ивовыми прутьями. И одним движением она вскрыла трупу живот от солнечного сплетения до паха. Так по средам, едва наступает холодное утро, кухарки из Низов потрошат рыбу.

— Мальчик или девочка? — спросила она, по локоть погружая руку в разрез. — Что скажешь?

Омерзительный запах гнили заполнил воздух и тут же рассеялся.

— Я не хочу… — начал Кром, но она уже повернулась к нему и протягивала руки, сложенные чашечкой, не оставляя ему выбора… кроме того как посмотреть на то, что она нашла — или сделала — для него.

— Смотри!

Что-то немое, рыхлое корчилось и ворочалось в ее ладонях, словно борясь само с собой и раздуваясь на глазах: будучи сначала не больше сухой горошины, оно выросло до размеров новорожденного щенка. Кром видел, что внутри этого комка вспыхивают причудливые огни неопределенного цвета, вспыхивают и гаснут. Потом там сгустился кремовый туман — а может, и не туман, просто очертания были размыты… Появилась влажная мембрана, розовая с серым… и что-то внезапно, резким толчком, прорвало ее изнутри. Это был ягненок, которого Кром видел в своих снах. Блея, весь дрожа, он шатался, изо всех сил пытаясь удержаться на ногах, и не сводил с поэта глаз, словно приклеенных к его обходительной, белой, как кость, мордочке. Казалось, холодное свинцовое дыхание пруда вызывает у него обморочную слабость.

— Убей Матушку, — проговорила женщина с головой насекомого. — И через несколько дней будешь свободен. Скоро я принесу тебе оружие.

— Хорошо, — кивнул Кром.

Он повернулся и бросился бежать. Он слышал голосок ягненка, блеющего где-то позади, на другом конце Генриетта-стрит… а еще дальше — шум прибоя, накатывающего на берег и дробящего камни в мелкое крошево.