Вирикониум - Майкл Харрисон

Рано утром, когда рассвет кислым молоком сочился сквозь ставни, поэт проснулся со смутной болью — это мог быть просто приступ шейного ревматизма — и отправился на поиски. Он не сомневался, что узнает женщину, если встретит ее. И ягненка тоже.

Ее не оказалось в бистро «Калифорниум», куда он заглянул после Виа Варезе. Не было ее и на Мекленбургской площади. Он искал ее в Протонном переулке, где нищие пристально смотрят вам вслед пустыми глазами, а уличные художники, всем краскам предпочитающие дикую смесь толченого мела и сгущенного молока, нарисуют для вас ламию — без одежды или без кожи, с любым количеством конечностей и прочих органов, независимо от того, сколько их полагается нормальной ламии. Но вряд ли это заинтересовало бы женщину из сна.

Восемь утра, керосиновые фонари на Унтер-Майн-Кай горят тускло и сильно чадят…

Народ валом валил с Арены. В толпе крутился мальчуган, бурно протестуя на никому не известном языке. Он обнажил бритую голову, запрокинул худое личико, разинул рот… и внезапно ввел себе в горло длинный шип. Женщины обступили парнишку, начали совать ему пироги, фальшивые изумруды, монеты… Кром вглядывался в их лица. Нет, снова не она. И эта тоже…

В кафе «Леопольд» он обнаружил Анзеля Патинса и еще несколько знакомых лиц. Все лакомились крыжовником, вымоченным в джине.

— Меня тошнит, — сообщил Патинс.

Он пожал руку Крому, закинул себе в рот еще несколько крыжовин и позволил ложке со звоном упасть на блюдо, после чего его голова упала на скатерть рядом. Из этого положения он мог смотреть на Крома только искоса и разговаривать одной стороной рта. Кожа у него под глазами была даже не землистой, а напоминала влажную печную глину; гребень красновато-желтых волос намок и завалился набок. Луч цвета электрик наискось пересекал его белое треугольное лицо, придавая ему недоуменное выражение.

— Мой мозг отравлен, Кром, — пробормотал Патинс. — Идем в холмы, побегаем по снегу.

Он с презрением взглянул на своих приятелей — Гюнтера Верлака и барона де В., и те смущенно усмехнулись в ответ.

— Ты посмотри на них! — продолжал поэт. — Кром, мы тут единственные мужчины. Вернем себе первозданную чистоту! Мы будем танцевать у края ледяных ущелий!..

— Сейчас снега нет, — возразил Кром.

— Ладно, — зашептал Патинс. — Тогда идем туда, где мигают и сочатся водой древние машины, где слышны зовы безумцев из сумасшедшего дома в Вергисе. Слушай…

— Нет! — Кром высвободил руку.

— Слушай, стража ищет меня повсюду, от Чеминора до Мюннеда! Дай мне немного денег, Кром, я по горло сыт преступлениями. Вчера вечером они тащились за мной по гаревым дорожкам, среди тополей — знаешь, там, возле инфекционной больницы… — он рассмеялся и принялся поглощать крыжовник с такой скоростью, на которую только был способен. — Покойники помнят только улицы, но не в силах запомнить номер дома!

Патинс жил на площади Дельпин с матерью — женщиной, у которой были кое-какие средства и кое-какое образование, и которая называла себя Мадам Эль. Она неизменно заботилась о состоянии здоровья сына, а он заботился о ней. Они соединили комнаты, чтобы поддерживать друг друга, когда обоих сутками напролет мучила бессонница, и лежали, страдая от легких лихорадок и тяжелых депрессий. Как только оба немного приходили в себе, Патинс вывозил ее в инвалидном кресле на прогулку по салонам; по дороге они рассказывали друг другу всякие забавные истории. Раз в месяц он позволял себе покинуть ее и проводил ночь на Арене в компании какой-нибудь проститутки, потом в полубессознательном состоянии заваливался в «Люпольд» или «Калифорниум»… а несколько часов спустя, обезумевший от ужаса, просыпался в собственной кровати. Больше всего на свете он боялся подцепить сифилис.

Кром посмотрел на него сверху вниз.

— Ты никогда не бывал в Чеминоре, Патинс. И никто из нас там не бывал.

Несколько минут Патинс таращился на свою салфетку… и вдруг резко дернул ее. Пустое блюдо упало на пол, некоторое время крутилось, быстрее и быстрее, и наконец разбилось. Патинс запихнул салфетку себе в рот, а потом запрокинул голову и снова вытащил, медленно, дюйм за дюймом, как медиум с Курт Марджери Фрай, выпускающий из себя эктоплазму.

— Когда ты это прочтешь, сам себе будешь не рад.

И он протянул Крому сложенный втрое лист толстой зеленой бумаги, на котором было нацарапано:

Людям снятся разные сны. Есть сны, которые хочется смотреть снова и снова; есть сны, которые повторяются вопреки вашей воле. В иной час приходят сны, в которых все окутано лиловой дымкой. В другой час спящим открываются горькие истины. Если некий человек хочет, чтобы некий сон прекратился, пусть придет ночью к пруду Аквалейт и заговорит с тем, кого там встретит.

— Это не про мою честь, — солгал Кром. — Откуда ты это выкопал?

— Одна женщина сунула это мне в руку два дня назад, когда я спускался по лестнице Соляной подати. Она назвала мне твое имя — или какое-то очень похожее. Больше я ничего не видел.

Кром уставился на лист бумаги в своей руке. Через несколько минут, покидая кафе «Люпольд», он услышал, как кто-то сказал:

— В Аахене, у Врат Призраков — помнишь? Женщина сидела на тротуаре и набивала рот печеньем. Да, да, сахарным печеньем.

В ту же ночь Кром нехотя поплелся пруду Аквалейт. Луна уже взошла и залила потоками лимонного света пустые башни города, где обитали только кошки. В Артистическом квартале гнусаво заскулили скрипка и альтовый гобой. А вдали, на Арене, над двадцатью пятью тысячами лиц, озаренных мрачным огнем аутодафе, заколыхался бесконечный шепчущий смех.

Урокониум праздновал годовщину освобождения от Королей-Аналептиков.

Домовладельцы выстраивались в ряд на ступенях, ведущих вверх по склону холма к Альвису. Огромные бархатные полотнища — красно-белые с черными крестами — свешивались с балконов над их обнаженными головами. Терпеливые взгляды были устремлены к вершине холма, к медному куполу обсерватории, похожему на разбитое яйцо. Согласно книге под названием «Граф Ронский», именно там Короли сдали Матушке Були и ее бойцам свое чудовищное оружие и преклонили перед ней колени.

Одинокий удар колокола пронесся над городом и стих… Сотня мальчиков и девочек со свечами в руках спустилась по лестнице и скрылась из виду!.. А другие уже шли следом, шаркая в такт песне. «У-лу-лу» — это была очень древняя песня. А посреди всего этого — ночи, знамен, огней, — покачиваясь туда-сюда, готовая в любой момент упасть, в пятнадцати футах над процессией, словно кукла, прибитая к позолоченному трону, плыла сама Матушка Були…

Случается, что ветер, проносясь летом над Великой Бурой пустошью, вдруг обнажит несколько обломков дерева, которые до сих пор покоились в песке. Дуб это или горный ясень, в каком лесу он вырос в незапамятные времена, какие тайные переговоры велись под его сенью в Послеполуденную эпоху, когда до Заката было еще далеко? Мы не знаем. И никогда не узнаем. На срезе эта древесина испещрена прожилками и вкраплениями, которые словно спорят друг с другом, Она усеяна узлами, которые ни для чего не предназначены; она тверда.

Голова Матушки Були напоминала кусок такого дерева — седой, отполированный до блеска, Это впечатление усиливал ее единственный уцелевший глаз — казалось, в древесину врос шарик из мраморного стекла, наполненный молочно-голубым сиянием. Матушка чуть заметно кивала направо и налево, приветствуя толпу, которая собралась, чтобы узреть ее приход. Люди опускались на колени, когда она проплывала мимо, и снова поднимались у нее за спиной. Носильщики терпеливо кряхтели под тяжестью ее кресла. Вблизи можно было заметить, что ее платье напоминает цветом ржавчину, а подол глубоко провис между костлявых, до странности ясно очерченных коленей. Там скопилась целая куча сухих листьев, лоскутков побелки и черствых корок. Выцветшие лиловые волосы, собранные на макушке в подобие мотка, казались тонкими и хрупкими, как и сама старуха. Матушка Були, в честь которой разворачивали черные знамена и пели девушки; Матушка Були, королева Урокониума, Высший судия города, молчаливая, как вязанка хвороста.

Кром привстал на цыпочки: до сих пор он ни разу ее не видел. Когда трон поравнялся с ним, ему показалось, что Матушка плывет по воздуху… а рядом двигалась тень, которую она, освещенная лимонным светом луны, отбрасывала на облако свечного дыма. Сегодня по случаю церемонии в ее зале для совещаний — или тронном зале (где по ночам можно было услышать, как она поет на разные голоса) ей нарисовали другое лицо — лицо куклы с розовыми щеками, лицо без лица. Бокрут опускались на колени в грязь домовладельцы Альвиса. Кром недоуменно таращился на них. Матушка Були заметила его и махнула носильщикам.

— Остановитесь! — прошелестела она. — Я благословляю всех своих подданных, — продолжала она, глядя на коленопреклоненную толпу. — Даже этого.