Тревожные сны царской свиты - Олег Попцов

- Этого следовало ожидать, - философски заметил Бурбулис.

В данной ситуации эта фраза, прямо скажем, выглядела малоудачной.

- Следовало ожидать! Следовало ожидать! - еще более раздражаясь повторил Ельцин. - Если следовало ожидать, не надо было посылать письма.

- Почему не надо? Надо. В результате мы имеем скандал, - заметил я. Судя по ответу Кравченко, они этого ждут. Прекрасно, они получат скандал.

Бурбулис, посчитав, что я раньше времени выхожу из зоны ельцинского недовольства и он может остаться в этой зоне один на один с Ельциным, задал провокационный вопрос:

- А что с нашим телевидением? Оно будет когда-нибудь?

Проще всего было бы сказать Бурбулису, что он провокатор, но обстоятельства не позволяли. Бурбулис меня подставлял, причем делал это нагло, с вызовом. Ельцин повернул в мою сторону свое недовольное, насупленное лицо.

- К началу президентской предвыборной кампании в том объеме, который мы выторговали у Гостелерадио и на который имеем финансирование, телевидение будет работать.

- Сколько времени? - спросил Ельцин.

- Сначала четыре, затем шесть часов в день.

- Давайте быстрее. - С еще не остывшим до конца раздражением добавил Ельцин.

Грех было не воспользоваться ситуацией:

- Решается вопрос о финансировании компании. Двумя этажами ниже мы пишем документ для правительства. Спорить приходится, по существу, из-за каждого рубля. Если бы вы позвонили Силаеву и поддержали нас, это ускорило бы процесс.

По тому как Ельцин посмотрел на Бурбулиса, я понял что сейчас будет разыграна знакомая комбинация. Ельцин даст указание Геннадию Бурбулису: "Позвоните Силаеву". А Бурбулис ответит: "Хорошо, Борис Николаевич". Знал я и другое - что в Силаеве, как и в Скокове, медленно, но верно вызревает неприятие Бурбулиса, и телефонный разговор, выполненный в таком стиле, может нам только навредить. Надо было идти ва-банк. Я понимал, что после этого хода мои взаимоотношения с Бурбулисом не улучшатся. Мы вроде как считались если не друзьями, то товарищами, но все равно, оттаптывать свою независимость приходилось постоянно.

- Силаев сейчас у себя. И если вы ему позвоните, Борис Николаевич...

Ельцин меня понял. Поднял трубку прямой связи с премьером.

- Слушаю, Борис Николаевич, - спешно ответил Силаев.

- Иван Степанович, нам пора открывать свое Российское телевидение.

- Мы занимаемся этим вопросом, Борис Николаевич.

- А вот Попцов жалуется, денег не даете.

- Не может быть, - усомнился Силаев, - Олег Максимович только что у меня был.

- В общем, решайте быстрее. А то нам уже указывают: когда и где нам можно выступать, а где нельзя.

- Обязательно, Борис Николаевич!

Лицо Ельцина расслабилось. У него изменилось настроение.

- А с выступлением в "Останкино", - заметил я, - мы раскрутим ситуацию и они отступят. Потреплют нам нервы, почувствуют назревающий скандал и отступят. Растиражированное возмущение - это тоже капитал.

- Может быть, - раздумчиво согласился Ельцин.

Мы попрощались, и я пошел объясняться с Силаевым. Впоследствии Ельцин часто давал понять, что Российское телевидение для него вроде как родное и он принимал самое непосредственное участие в его создании. Я всячески поддерживал эту легенду и вполне убедил команду, что так оно и было на самом деле. По существу же, участие Ельцина можно считать чисто символическим даже в самом начале. Но таков стиль его участия в решении большинства проблем. И до президентства, и в период его.

Многие вопросы приходилось решать по согласованию с Горбачевым. А если учесть, что их отношения оставались напряженными, их взаимная нелюбовь друг к другу общеизвестной, то для Ельцина решиться на очередной контакт с Михаилом Сергеевичем было тягостным испытанием. Приходилось действовать обходными путями, которые порой бывали более эффективными. Раз или два с Горбачевым встречался Руслан Хасбулатов. Что-то решалось, но очень немногое. Горбачев не мог отказать себе в удовольствии еще раз унизить именно Ельцина, и откладывал любые решения по принципиальным вопросам "на потом". Он так и говорил: "Это мы будем решать с Борисом Николаевичем. У нас планируется встреча, мы договоримся".

Кто планировал эти встречи и планировались ли они вообще, сказать трудно. Частота, с которой они переносились и откладывались, лишь подтверждала очевидное: встречи в тягость и тому, и другому.

Горбачев понимал, что, препятствуя Ельцину в создании собственного телевидения и радио, он наносит своему политическому сопернику едва ли не самый сильный удар.

В истории создания телерадиокомпании произошел еще один случай, определивший мое объективное отношение к Леониду Кравченко. Как я уже говорил, компания началась с "Радио России". Заместителем председателя Гостелерадио или, проще говоря, главным радийным начальником был в то время Анатолий Тупикин. Мы с Толей знакомы много лет. Оба ленинградцы, оба работали в обкоме комсомола. Я был секретарем обкома, а Толя Тупикин заместителем заведующего отделом пропаганды. Потом он, кажется, возглавлял отдел. Тупикин - человек хитрый. Умный, циничный, не лишенный коварства, осторожный. Прошел "от" и "до" школу партийного аппарата. Начинал в райкоме, дошел до отдела пропаганды в ЦК КПСС. Помимо профессионального навыка, выработал в себе чувство активного неприятия этой среды, продуцирующей неискренность, неверность и холопство.

Анатолий Тупикин оказался на Гостелерадио. Следуя традиционной методе, он был рекрутирован туда из недр ЦК КПСС, и было маловероятно, чтобы ощущение того прошлого мира не перенеслось в коридоры радиостанций и радиоканалов. Он, разумеется, не был нашим сторонником. Он не оказывал помощи, но я должен сказать откровенно, что если он даже мешал, то мешал сдержанно, скорее по долгу службы, чем искренне веря, что нам следует мешать. В разговорах мы были достаточно откровенны. Именно в кабинете Тупикина я узнал об истерике, которую закатил разгневанный Горбачев.

Следует сделать одно уточнение - Российское радио, работающее поначалу "на первой кнопке", сразу проявило себя, представляя слушателям более объемную, более независимую и критическую информацию о событиях, происходящих в самой стране и вокруг нее. Момент нашего эфирного рождения совпал с событиями в Литве. Мне запомнилась невероятная ситуация. Шли очередные "Новости", и наш корреспондент, находящийся в эпицентре событий в Вильнюсе в момент штурма телецентра, рассказывал о событиях с той степенью отрезвляющей правдивости, которая в буквальном смысле перечеркивала клише, по которым излагались эти же самые события на Всесоюзном радио. Сразу после нас в эфир на той же волне выходил "Маяк" - радиостанция, работа которой была эталоном для нового Российского радио. И мы никогда не скрывали этого. В момент формирования радийной команды я очень жестко и кратко сформулировал задачу, стоящую перед "Радио России": "Наша святая обязанность научиться работать так, как работает "Маяк". А затем выиграть у него. У нас есть шанс, - объяснял я своим коллегам. - Они, то есть "Маяк", вынужденно зашорены. Мы - вынужденно свободны. Воспользуемся этим преимуществом".

И вот представьте себе ситуацию: только что в эфире отработала команда Российского радио и сообщила о штурме телецентра в полном объеме реальных событий, на который еще не решался никто и никогда. Без оговорок, московской трактовки этих событий, обычно переворачивающей сами события с ног на голову, положенных по такому случаю положительных оценок действий союзного и республиканского КГБ и ОМОНа, наводящих жутковатыми методами жутковатый порядок. Наш эфир в эти минуту воспринимался как эфир едва ли не подпольной радиостанции. А "Маяку" тотчас, через крошечную музыкальную паузу о том же самом велено говорить прямо противоположное. А слушатель один и тот же. Вы можете представить настроение людей, афиширующих себя как самая динамичная и правдивая команда! Радийная смена "Маяка" поступила мужественно. Они вышли в эфир и сказали: "Вы только что прослушали информацию о событиях, происходящих в данный момент в Вильнюсе. Мы не станем ее повторять. Более свежей информации пока нет..." Это был поступок, поступок мужественный, поступок журналистской солидарности. Трудно сказать, этот ли факт или какой другой привел Горбачева в бешенство. Он окрестил наше радио "вражьим голосом" и потребовал от Кравченко Российское радио закрыть. Надо отдать должное Леониду Кравченко. Он стерпел гнев Горбачева. В такие минуты президент СССР был почти невменяемым, срывался на крик, матерился, не очень оберегая достоинство человека, с которым вел разговор.

- Ты можешь закрыть, заглушить их? - орал Горбачев.

- Не могу, - отвечал Кравченко.

- Тогда загони их за Можай, чтобы никто не слышал этого вражьего голоса.

На следующий день после скандала в высоковластных кабинетах Сергея Давыдова, руководителя Российского радио, пригласили к Тупикину, где нам был предъявлен ультиматум. Чуть позже Тупикин позвонил мне, предвосхитив свой монолог словами: "Старик, ты должен меня понять. Я выполняю указание руководства. В душе я с вами, но меня обязали передать тебе требование Кравченко: либо вы остаетесь на первой кнопке и все ваши материалы проходят через нашу программную редакцию и только с ее визой принимаются в эфир, или мы вас переводим на "волну", соответствующий диапазон, вы будете работать "на третьей кнопке". Предупреждаю, ваша аудитория кратно сократится". В магазинах продавались эти трехпрограммники, которые без какой-либо настройки переключали вас на один из трех диапазонов. Они работали как обыкновенные репродукторы. В СССР владельцами таких приемников была лишь пятая часть населения страны. В то время как проводное радио, иначе говоря, первая программа практически звучала в каждом доме, на каждой кухне. Итак, нам надлежало сделать выбор: либо цензура, но массовое распространение, либо свобода в пределах резко сократившейся аудитории.