Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Последующие два заседания были еще благоприятнее для защиты. На этот раз председатель даже не решился поднять вопрос о заседании при закрытых дверях, как на первом процессе, и бывших учеников Симона допрашивали в присутствии публики. Теперь они были уже взрослые, почти все женаты. Фернан Бонгар, Огюст и Шарль Долуары, Ашиль и Филипп Савены по очереди рассказывали то немногое, что сохранилось у них в памяти и что скорее могло послужить на пользу обвиняемому. Так рухнула еще одна легенда: на первом процессе показания детей слушались при закрытых дверях, якобы из страха оскорбить слух собравшейся публики, среди которой были и женщины, но теперь все убедились, что скрывать было нечего, ибо никаких мерзких подробностей дети не могли сообщить. Самыми сенсационными были показания Себастьена и Виктора Мильомов. Себастьен, которому уже шел двадцать второй год, откровенно рассказал о своей детской лжи, об опасениях матери, запретившей ему открыть правду, признался, как долго мучала их обоих эта ложь и как впоследствии они искупили свою вину. Он сообщил, что видел пропись у двоюродного брата Виктора; потом она исчезла, но появилась вновь, и мать Себастьена у постели умирающего сына передала пропись Марку, веря, что смертельный недуг ниспослан Себастьену свыше в наказание за ее дурной поступок. Виктор хотел выгородить мать, оберегавшую честь своего магазина, и прикинулся дурачком: он-де решительно ничего не помнит; выходит, он захватил пропись из школы Братьев, раз она оказалась у него в тетрадке, больше ему нечего сказать. Был вызван также один из прежних учеников школы Братьев, Полидор Суке, племянник Пелажи, старой служанки г-жи Дюпарк; Дельбо настойчиво допрашивал парня, при каких обстоятельствах провожал его брат Горжиа домой в вечер, когда было совершено преступление, что произошло по дороге, о чем они говорили, в котором часу расстались. Адвокат привлек Полидора как свидетеля по совету Марка, который был убежден, что этот притворщик и лодырь, служка бомонского монастыря, кое-что знает. Однако адвокату почти ничего не удалось от него добиться: он отвечал крайне уклончиво с, идиотским видом, но во взгляде его таилась злобная насмешка. Разве припомнишь, — сколько времени прошло с тех пор! Очень удобная отговорка; прокурор стал проявлять нетерпение и даже беспокойство, а публика, хотя и не понимала причины настойчивости адвоката, упорно не желавшего отпустить столь незначительного свидетеля, смутно чувствовала, что истина где-то близко, но пока еще неуловима.

Волнующим оказалось и следующее заседание. Началось оно с бесконечных рассуждений экспертов, господ Бадоша и Трабю, которые, вопреки свидетельству самого брата Горжиа, признавшего собственную подпись на прописи, продолжали утверждать, что пропись, правда, весьма неразборчиво, подписана Симоном. Битых три часа они лезли из кожи вон, нагромождая кучу доказательств, подтверждая свою бессмысленную теорию наглядными примерами. Но удивительнее всего было то, что председатель явно потворствовал им и выслушивал весьма благосклонно, а государственный прокурор, делая вид, что записывает доводы экспертов, предлагал им уточнить некоторые детали, как будто обвинение целиком соглашалось с их методом. На публику эта комедия мало-помалу возымела действие, люди рассудительные невольно стали сомневаться: почем знать, быть может, эксперты и правы, почерк вещь хитрая, разобраться в нем нелегко. Сильное впечатление произвел представший перед судом в качестве свидетеля бывший следователь Дэ. Ему едва минуло пятьдесят шесть лет, но выглядел он на все семьдесят: весь в черном, совершенно седой, исхудалый и согнутый; лицо его так высохло, что казалось, состояло из одного тонкого, длинного носа. Грозная жена, некрасивая тщеславная кокетка, превратила его жизнь в пытку, беспрестанно укоряя, что он не сумел добиться ни богатства, ни блестящего положения и что даже осуждение еврея Симона, на которое она возлагала все свои надежды, не создало ему карьеры. Теперь жены уже не было в живых, и Дэ, по натуре честный человек, ревностный служака, пошедший на компромисс ради семейного мира, явился на суд, желая облегчить свою совесть. Он не высказал всех своих соображений и даже не признался, что на основании произведенного следствия обязан был прекратить дело за отсутствием улик. Но он подробно отвечал на вопросы Дельбо и решительно заявил, что следствие, предпринятое кассационным судом, опровергло обвинение, предъявленное Симону, и теперь он совершенно убежден в его невиновности. Дэ вышел; взволнованный его словами, трауром, печальной и медлительной речью, зал безмолвствовал.

В этот вечер, как всегда после судебного заседания, в уединенном домике в просторной комнате Марка собрались все друзья; настроение было приподнятое, ответы Дэ не могли не произвести впечатления на присяжных, Дельбо и Давид твердо надеялись на успешный исход дела. Но Марка по-прежнему одолевала тревога. Он рассказал, что до него дошли слухи о тайных интригах, затеянных неутомимым Граньоном, бывшим председателем суда, со времени своего приезда в Розан, он вел против Симона подпольную кампанию. Марк знал, что у Граньона, на соседней улице, каждый вечер происходили секретные сборища; там, безусловно, вырабатывался план действий на предстоящих судебных заседаниях, изобретались хитроумные уловки, комбинации, подготавливались неожиданные инциденты, но, главным образом, там натаскивали свидетелей перед допросом, сообразуясь с данными предыдущего заседания. Если заседание было неблагоприятным для обвинения, на следующий день на Симона уже обрушивался новый вероломный удар. В городе опять появился отец Крабо, кто-то видел, как он пробирался к дому Граньона. Другие заметили, как оттуда выходил Полидор. Третьи рассказывали, что столкнулись поздно вечером с господином и дамой, поразительно похожими на Морезена и мадемуазель Рузер. Но хуже всего было то, что на присяжных из заведомых клерикалов систематически оказывали тайное воздействие, — Марку в общих чертах об этом рассказали. Граньон был слишком осторожен, чтобы принимать их у себя и непосредственно общаться с ними, но он подсылал к ним надежных людей, и те будто бы представили им неопровержимое доказательство виновности Симона, убийственную улику, которую Граньон по каким-то веским причинам не мог предъявить суду, но которую собирался все же использовать, если защита доведет его до крайности. И Марк с тревогой помышлял, что к следующему судебному заседанию готовится новая мерзость, в противовес тяжелому удару, нанесенному обвинению бывшим следователем Дэ, ждал нового коварного выпада со стороны Граньона, который якобы спрятал камень за пазухой.

Действительно, заседание оказалось весьма важным и напряженным. На этот раз каялся Жакен, старшина присяжных на первом процессе. Жакен искренне и просто рассказал, как председатель суда Граньон, вызванный в комнату присяжных для определения меры наказания, вошел туда очень взволнованный, с письмом в руке, показал его всем, и присяжные убедились, что подпись под припиской к письму совершенно тождественна с подписью Симона на прописи. Это положило конец колебаниям многих присяжных, которые высказались теперь за осуждение обвиняемого. Сам Жакен тоже перестал сомневаться и обрадовался, что может поступить, как подсказывает ему совесть. В то время он и не подозревал, что Граньон действовал незаконно. Позднее он испытывал жестокие нравственные муки, а когда узнал, что приписка и подпись подделаны, решил как истинный христианин искупить свою хотя бы и невольную вину. Весь зал встрепенулся, услышав, как Жакен тихо произнес, что сам Христос повелел ему покаяться, когда, терзаемый совестью, он преклонил колена в темной часовне св. Максенция. Вызванный вслед за ним толстяк Граньон заговорил грубовато и непринужденно, как в былые дни, когда он был всесильным судьей. Этот весельчак и кутила со страху даже побледнел, но скрывал тревогу под напускной развязностью. Граньон делал вид, что уже забыл незначительные подробности этого эпизода; да, действительно, он припоминает, что вошел к присяжным с только что полученным письмом в руке. Он был очень взволнован и показал его во внезапном порыве, действуя безотчетно, — ему хотелось поскорей установить истину. Да он никогда и не жалел об этом, он был совершенно убежден, что приписка и подпись принадлежат Симону; впрочем, подлог и сейчас еще не доказан. Граньон обвинил Жакена в том, что тот прочел письмо вслух и обсуждал его с присяжными; Жакена снова вызвали, и между свидетелями завязался горячий спор. В конце концов Граньону удалось доказать, что архитектор по забывчивости или по ошибке дал ложные показания о чтении письма. Таким образом, он одержал верх, а честного Жакена проводили шиканьем, крича, что он продался жидам. Напрасно Дельбо несколько раз вмешивался в их спор, намереваясь разоблачить Граньона, загнать в тупик и заставить его предъявить неопровержимую улику, которая должна была окончательно уничтожить Симона. Граньон превосходно владел собой и, радуясь, что избежал непосредственной опасности, опорочив показания Жакена, отделывался уклончивыми ответами. Один из присяжных задал ему вопрос, которого, однако, никто не понял: известна ли Граньону еще какая-нибудь махинация Симона, на основании которой можно было бы лишний раз убедиться в подлинности его подписи? Граньон весьма загадочно отвечал, что он ограничивается своими прежними показаниями и не намерен касаться новых фактов, хотя бы и вполне достоверных. В конечном итоге заседание, которое, судя по началу, должно было подорвать обвинение, оказалось для него весьма благоприятным. Марк и его друзья снова приуныли.