Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

В четверть девятого судебный пристав провозгласил: «Суд идет!» Все встали, потом снова уселись. Вспоминая, как ревела и вопила разнузданная толпа на бомонском процессе, Марк удивлялся тишине, господствовавшей в зале; однако в этом гнетущем безмолвии он почувствовал смутную жажду крови, которую каждый пока еще таил в глубине души. Лишь при виде жертвы толпа глухо заворчала, но пока судьи рассаживались по местам, снова воцарилось мрачное, выжидательное молчание. Марк взглянул на председателя: полная противоположность председателю бомонского суда, жизнерадостному нахалу Граньону, Гибаро берет безупречной вежливостью, вкрадчивыми манерами, речь его пересыпана язвительными намеками. От него так и несет ризницей, роста он небольшого, улыбается с приятностью, но взгляд серых глаз холодный и острый, как сталь. Не похож и государственный прокурор Пакар на прежнего прокурора, блестящего Рауля де ла Биссоньера, — высокий, очень худой, сухой, желтый, сморщенный; его словно сжигает желание поскорей добиться успеха, чтобы зачеркнуть свое темное прошлое. По обе стороны от Гибаро двое невзрачных заседателей уселись с безразличным видом, как бесполезные люди, не несущие никакой ответственности. Прокурор тотчас же развернул огромную папку с делом и твердой рукой принялся методически перелистывать ее.

Когда первые формальности были соблюдены, наличие присяжных установлено и они снова заняли свои места, свидетели, по вызову судебного пристава, один за другим покинули зал. Марку тоже пришлось выйти. Председатель не торопясь приступил к допросу Симона. В тихом, ровном голосе Гибаро чувствовался ледяной холод смертоносного клинка, направленного в самое сердце жертвы. Этот бесконечный допрос, в ходе которого Гибаро подолгу останавливался на малейших деталях первого процесса и упорно возвращался к пунктам обвинения, уничтоженным следствием кассационного суда, явился для присутствующих крайней неожиданностью. Все предполагали, что суд, отбросив ложь и клевету, займется рассмотрением обстоятельств, выявленных следствием, однако сразу же выяснилось, что розанский суд присяжных вовсе не намерен принимать к сведению факты, установленные следствием, и пользующийся неограниченной властью председатель заставит пересмотреть дело заново, с самого начала. Из вопросов, заданных Симону, стало очевидно, что суд, не отступая ни от одного пункта обвинительного акта, составленного в Бомоне, упорно стремится восстановить первоначальную картину преступления: Симон возвращается из Бомона по железной дороге, прибывает в Майбуа сорок минут одиннадцатого, заходит в комнату Зефирена пожелать ему спокойной ночи и в порыве чудовищной страсти насилует и душит мальчика. Вот тут-то и оказалось необходимым принять недавнюю версию, возникшую в связи с найденным у отца Филибена оторванным уголком прописи со штемпелем школы Братьев: теперь Симону предъявляли обвинение в том, что, раздобыв пропись, он поставил на ней подложную печать и подделал руку брата Горжиа. Между тем, поняв всю нелепость этих ребяческих выдумок, Горжиа сам признал подлинность прописи и своей подписи. Итак, розанский суд не только не отверг ни одного пункта прежнего обвинительного акта, но даже подкрепил его новым грубым вымыслом, основываясь на пресловутом докладе экспертов, господ Бадоша и Трабю, которые, несмотря на открытое признание брата Горжиа, настаивали на своем прежнем заключении. А государственный прокурор Пакар, выдавая занятую им позицию, позволил себе вмешаться, дабы уточнить, что именно отрицает обвиняемый в пункте, касающемся совершенного им подлога.

Во время допроса почти всем показалось, что Симон личность довольно незначительная. Многие, даже из числа его друзей, хотели видеть его на суде неким мечущим молнии поборником справедливости, мстителем, встающим из склепа, куда он был злодейски замурован. Когда же заметили, что он дрожит в приступе лихорадки, и вместо ожидаемых громоподобных раскатов услышали тихий голос, вежливые ответы, все были крайне разочарованы, а его недруги снова заговорили о том, что он сознается в своем преступлении, что это сразу видно по выражению его отталкивающей физиономии. Только один раз он вышел из себя, когда председатель задал ему вопрос относительно подделки печати, о чем Симон слышал впервые. Впрочем, доказательств представлено не было, ограничились лишь рассказом о каком-то рабочем, который признался одной женщине, что выполнил для учителя из Майбуа необычный секретный заказ. После внезапной вспышки Симона председатель не настаивал на данном пункте, тем более что Дельбо поднялся с места, собираясь дать отвод этому вопросу. А прокурор, со своей стороны, добавил, что хотя неизвестный рабочий и не был обнаружен, тем не менее он считает подобный факт весьма вероятным и в достаточной мере важным. Вечером Давид рассказал Марку об этом заседании, и у Марка болезненно сжалось сердце, — он и раньше подозревал, что против Симона плетут мерзкие интриги, а теперь окончательно убедился в подготовке нового кошмарного злодеяния. Его не удивляли спокойствие и молчаливость Симона, который был уверен, что его оправдают, и не умел выражать свои чувства. Но Марк прекрасно понимал, какое дурное впечатление создалось у присутствующих, и подчеркнутая сдержанность председателя, придававшего значение самым пустым, уже разрешенным вопросам, наталкивала на мысль, что все рушится; Марк уж почти не сомневался, что Симон будет вновь осужден. Давид, от которого Марк не смог скрыть своей тревоги, с трудом удержался от слез, — он тоже ушел из суда в полном отчаянии, предчувствуя беду.

Однако следующие заседания, посвященные допросу свидетелей, несколько обнадежили и подбодрили Давида и Марка, которые вновь очутились в самой гуще борьбы. Сначала суд выслушал прежних свидетелей обвинения — железнодорожных служащих и акцизных чиновников, дававших противоречивые показания о том, как Симон добрался до Майбуа, пешком или поездом одиннадцать тридцать. Марку хотелось как можно раньше попасть в судебный зал, и он попросил Дельбо вызвать его в первую очередь; он рассказал, при каких обстоятельствах видел тело несчастного мальчика, и, вернувшись на свое место, сел рядом с Давидом в уголке, где теснились свидетели. Дельбо, который превосходно владел собой, хотя ему всю душу перевернула мерзкая статья, поднялся с места и потребовал вызова отца Филибена и братьев Фюльжанса и Горжиа, числившихся в списках свидетелей. Председатель коротко разъяснил, что ни отцу Филибену, ни брату Горжиа повестки о явке в суд не могли быть вручены, поскольку оба они находятся вне пределов Франции и место жительства их неизвестно, а брат Фюльжанс тяжело болен, в доказательство чего прислал медицинское свидетельство. Настаивая на необходимости допроса брата Фюльжанса, Дельбо добился решения направить к нему врача, принявшего присягу перед судом. Далее адвокат не удовлетворился письмом отца Крабо, также вызванного в качестве свидетеля; ссылаясь на свою занятость и обязанности духовника, иезуит сообщал, что не может явиться в суд, к тому же, заявлял он, ему вообще ничего не известно о деле; несмотря на резкое вмешательство прокурора, Дельбо все же настоял на вторичном вызове ректора Вальмари в суд. После этого конфликта у адвоката с председателем обострились отношения, и стычки не прекращались до конца процесса. В этот день допрос свидетелей закончился неожиданными и волнующими показаниями младшего преподавателя Миньо. Его допрашивали непосредственно после мадемуазель Рузер, снова утверждавшей, что примерно без двадцати минут одиннадцать она слышала шаги и голос Симона, который разговаривал с Зефиреном, — свидетельство, послужившее в тот раз в значительной мере к осуждению Симона; Миньо очень взволнованно и искренне опроверг все, что он говорил на первом процессе: он ничего не слышал и убежден в невиновности Симона; свою уверенность он подкрепил целым рядом веских доводов. Пришлось вторично вызвать мадемуазель Рузер и дать ей очную ставку с Миньо; она растерялась, запуталась в своих показаниях о времени возвращения Симона, не сумела возразить Миньо, доказывавшему, что в своей квартире она не могла слышать происходившего в комнате Зефирена. Опять вызвали Марка, и он подтвердил слова Миньо. Следующим свидетелем был инспектор народных училищ Морезен, которому предложили сказать свое мнение о подсудимом и о свидетелях; вывертываясь из затруднительного положения, не зная, какой оборот примет дело, он рассыпался в похвалах мадемуазель Рузер, однако не посмел высказаться ни против Миньо и Марка, ни даже против Симона.

Последующие два заседания были еще благоприятнее для защиты. На этот раз председатель даже не решился поднять вопрос о заседании при закрытых дверях, как на первом процессе, и бывших учеников Симона допрашивали в присутствии публики. Теперь они были уже взрослые, почти все женаты. Фернан Бонгар, Огюст и Шарль Долуары, Ашиль и Филипп Савены по очереди рассказывали то немногое, что сохранилось у них в памяти и что скорее могло послужить на пользу обвиняемому. Так рухнула еще одна легенда: на первом процессе показания детей слушались при закрытых дверях, якобы из страха оскорбить слух собравшейся публики, среди которой были и женщины, но теперь все убедились, что скрывать было нечего, ибо никаких мерзких подробностей дети не могли сообщить. Самыми сенсационными были показания Себастьена и Виктора Мильомов. Себастьен, которому уже шел двадцать второй год, откровенно рассказал о своей детской лжи, об опасениях матери, запретившей ему открыть правду, признался, как долго мучала их обоих эта ложь и как впоследствии они искупили свою вину. Он сообщил, что видел пропись у двоюродного брата Виктора; потом она исчезла, но появилась вновь, и мать Себастьена у постели умирающего сына передала пропись Марку, веря, что смертельный недуг ниспослан Себастьену свыше в наказание за ее дурной поступок. Виктор хотел выгородить мать, оберегавшую честь своего магазина, и прикинулся дурачком: он-де решительно ничего не помнит; выходит, он захватил пропись из школы Братьев, раз она оказалась у него в тетрадке, больше ему нечего сказать. Был вызван также один из прежних учеников школы Братьев, Полидор Суке, племянник Пелажи, старой служанки г-жи Дюпарк; Дельбо настойчиво допрашивал парня, при каких обстоятельствах провожал его брат Горжиа домой в вечер, когда было совершено преступление, что произошло по дороге, о чем они говорили, в котором часу расстались. Адвокат привлек Полидора как свидетеля по совету Марка, который был убежден, что этот притворщик и лодырь, служка бомонского монастыря, кое-что знает. Однако адвокату почти ничего не удалось от него добиться: он отвечал крайне уклончиво с, идиотским видом, но во взгляде его таилась злобная насмешка. Разве припомнишь, — сколько времени прошло с тех пор! Очень удобная отговорка; прокурор стал проявлять нетерпение и даже беспокойство, а публика, хотя и не понимала причины настойчивости адвоката, упорно не желавшего отпустить столь незначительного свидетеля, смутно чувствовала, что истина где-то близко, но пока еще неуловима.