Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

и не сладилось.

Тогда Стамболийский обратился к «правым» аутсайдерам, которые не устояли (в конце концов, шеф БЗНС ведь был за частную собственность), и слепил-таки коалицию. Впрочем, партнеры в этом странном монстрике не значили ничего, сидя на третьих ролях, а рулили — «земледельцы», к связи с чем меньшевики, крайне обиженные «сожжением мостов» (ведь мог же и пару лишних портфелей отслюнить!), публично заявили, что «БЗНС впрягся в колесницу буржуазии», и как марксисты марксистам предложили БКП мутить воду вместе.

По стране пошли волны совместных стачек — как тематических («Руки прочь от Советской России!»), так и «сознательно дестабилизационных», до такой степени агрессивных, что в результате вокруг правительства сплотились все, вплоть до тех, кто на дух идеи премьера не воспринимал. В итоге протесты понемногу пошли на спад, и Стамболийский сделал вывод, что вся надежда «приличных людей» всех сословий, как бы они к нему ни относились, только на него, — а значит, можно готовить однопартийную диктатуру.

И был-таки прав. «Кормящее сословие» концентрировалось под его крылом, «производящее» — металось и грызлось, а «услужающие» рухнули в полосу кризиса, но все при этом боялись крови и хаоса. Так что условия для перестройки общества по единственно верным «Принципам Болгарского земледельческого народного союза» складывались идеально. Но для начала следовало поставить точку в войне. Болгарскую делегацию ждали в Каноссе. Извините, в Париже.

ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО В ПАРИЖЕ

26 июля 1919 года, по приглашению — или, точнее, по повестке — болгарская делегация во главе с Теодором Теодоровым прибыла в Париж и сразу же, прямо с перрона, была отвезена в предместье Нёйи-сюр-Сен, где для нее был приготовлен Château de Madrid — шикарный замок с роскошным парком. Но, как сразу сообщили встречающие, без права выхода и контактов с прессой. Фактически болгары оказались на положении пленников, разве что с правом переписки.

Мадридский замок (Château de Madrid) в 1919 г.

«Я снова в тюрьме, — писал Стамболийский, уже почти-почти премьер, ближайшему другу Райко Даскалову. — [...] Вывозят на автомобиле, тоже под стражей. Могу поверить, что перлюстрируют[99] и письма. Смотрят искоса... По всему видно, что нас жестоко окромсают».

И это оглушало, ибо не ждали. До сих пор, понимая, конечно, что хорошего мало, оснований грызть локти всё же не видели: Салоникское перемирие, достаточно щадящее, вселило надежду на лучшее, да и в «пункты Вильсона» верили свято, убеждая себя в том, что «границы на Балканах будут определены по этническому принципу, возможно, путем проведения плебисцитов». Тем более и Штаты в лице своего консула ободряли и обещали помочь.

Однако теперь розовые очки быстро выцветали, и смысл поблажки в Салониках становился очевиден даже таким оптимистам, как убежденный «франкофил» Теодоров, имевший в элитах Парижа массу друзей, а в Софии прозванный Месье. Тогда, в сентябре 1918-го, не растаптывая еще способную месяц-другой сражаться Болгарию, политики Антанты тем самым намекали Вене и Стамбулу, что им пока что есть смысл кинуть Рейх, и тогда наказание будет мягче, — а теперь, когда все слоники давно уже стояли на полочках, можно было не стесняться.

И не стесняться начали очень быстро. Как только Австро-Венгрия и Турция клюнули на «болгарский крючок», побежденных начали рвать, и Болгария в этом смысле исключением не стала. Румыны, проигравшие всё и сдавшиеся еще в 1917-м, ухитрились за день до окончания войны вновь вступить в войну и теперь требовали за это Южную Добруджу. Франция, которую они старательно везде вылизывали, милостиво кивнула, и болгарам пришлось уйти оттуда еще до всяких «окончательных договоров». В связи с этим, собственно, ушел и Малинов, переложив на плечи Месье тяжелейший крест. И Теодоров потащил его, цепляясь даже не за соломинку, а за солнечный лучик на воде. А ведь одной Румынией беда не ограничивалась.

Сербия — вернее, с 1 декабря 1918 года уже Королевство сербов, хорватов и словенцев (КСХС) — в сознании своих прав и заслуг целилась покончить с «вечным врагом», раз и навсегда решив вопрос с Македонией (а еще лучше и не только с Македонией) самым радикальным образом, в идеале просто присоединив Болгарию. И хотя у Софии появился мощный лоббист — Томаш Масарик, президент Чехословакии и «любимчик всея Антанты», готовый замолвить словечко, — шансов было предельно мало.

Ну и, конечно, суетилась Эллада с ее запредельно «великогреческим» премьером, чуть ли не поноску носившим за Ллойд Джорджем. И вот в таких непростых условиях, не имея возможности даже участвовать в обсуждении своей судьбы и не понимая, зачем вообще ее вызвали так рано, болгарская делегация сидела взаперти почти два месяца — аж до 19 сентября, когда ей привезли проект окончательного договора, сообщили: «Вот чистовик» — и дали 25 дней для ответа.

ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ

К слову сказать, такая организация процесса удивляла не только болгар, но и всех наблюдавших за конференцией. Ибо ничего подобного в европейской военно-дипломатической практике ранее не бывало. Во всех предыдущих случаях, то есть сотни лет подряд, побежденные, как бы ни был страшен разгром, по итогам садились за стол с победителями и обсуждали свою судьбу.

Теперь же судьбу побежденных императивно решали победители и их сателлиты, что, кстати, как ни странно, особенно потрясло американцев. «Не сразу стало ясно, — писал Саймон Бейкер, официальный биограф Вудро Вильсона, такого подхода не одобрявшего, — что это решение было результатом безграничной победы союзников над врагом и ненависти, взращенной в них небывало жестокой войной. Мир, по их мнению, следовало диктовать».

Болгарская делегация в Нёйи

И потому проект, выданный на ознакомление болгарам, был страшен, причем даже не из-за «великих сил». Они-то, покуражившись, возможно, в чем-то и пошли бы навстречу, но и Лондон, и Париж уже мыслили категориями будущего, выстраивая конфигурации зон «европейского влияния». Поделились по понятиям: французам — Белград и Бухарест, сэрам — Афины. В такой ситуации заокеанский идеалист Вильсон, к тому же уже не очень хорошо себя чувствовавший, мог забавляться со своими «четырнадцатью пунктами» сколько угодно; его любимые плебисциты прописывались только в тех случаях, когда итог с полной несомненностью прогнозировался в чью надо пользу.

В общем, конечно, играли роль и жажда мести за выбитое поколение, и желание «очистить дочиста» побежденных, компенсировав затраты, и полная озверелость общественного мнения, — но главное, за счет проигравших «великие силы» выдавали бонусы своим будущим марионеткам, а с их стороны пощады ждать не приходилось. Ни при каких вариантах.

Скажем,