Русские инородные сказки - 5 - Макс Фрай

В конце концов человек, конечно же, переехал в Питер. Он был и в лондонской подземке, и в нью-йоркском сабвее, и даже в токийском метро, но там он мало что понял, а то, что понял, не показалось ему таким уж интересным. Хотя в лондонском метро явно было что-то притягательное, если бы только не этот дурацкий акцент. И остаток жизни человек посвятил тому, чтобы стать частью метро. Ему казалось, что именно таким образом он найдет себя. Или что-то, ему очень необходимое. Но питерское метро предпочитало держать его на расстоянии и рассказывать истории.

Когда человек умирал, он попросил тех, кто был рядом, положить ему на глаза два жетончика на метро. Те, кто были рядом, удивились, конечно же, но не посмели отказать умирающему. И питерское метро не посмело. С тех пор все поезда в питерском метро смотрят в темноту тоннеля глазами этого человека.

— Это история про одержимость? — Я удивлен тем, что в ее рассказах появилась современность, но спрашивать о том, почему так, не решаюсь.

— Дурак. Это история про везение. Про невероятное везение. — В тот вечер она больше не сказала ни слова.

История четвертая

Теперь мне почти не о чем с ней разговаривать. А ведь когда-то мы сошлись из-за потрясающей схожести интересов. И на каждое мое А у нее находилось примерно пятнадцать Б. И наоборот. Теперь только приветствия, по утрам и вечерам: Иногда мы ходим гулять, но она постоянно крутит головой по сторонам, как будто бы изучая этот мир. Как будто она видит его первый раз в жизни. Хотя, может, так оно и есть. Но я не могу ее бросить. Я не могу. Она без меня не выживет, она уже почти забыла, как включается плита. И что такое электрический чайник.

Старые часы… Говорят, им лет сто. Завораживают. Тикают удручающе громко, не уснуть. А достались в наследство, вместе со съемной квартирой. Когда не уснуть, начинаешь ковыряться в себе, потом в других, потом снова в себе. Потом встаешь, идешь за плеером — в левом кармане куртки, новый, синий. Включаешь Кейва, к утру садятся батарейки, зато тебе перепадает несколько часов сна. Утром они все еще тикают, насмешливо. У меня холодный вчерашний кофе, холодный дым из-за мундштука, холодный йогурт из холодильника. Глупо беречь здоровье, выпивая литр кофе в день. Честно говоря, я просто люблю йогурты. Да, так тоже бывает.

Я ухожу на работу, отсалютовав назойливому тиканью, еще часов десять я буду свободен. Этот звук сковывает меня по рукам и ногам, с каждым днем все тяжелее ходить за плеером. И положить бы его сразу рядом, но забываю, постоянно забываю. Теряю волю. Я просил разрешения выкинуть — послали на хрен, сказали — антиквариат, бешеных денег стоят. С работы скоро уходить, квартиру поменять не могу. Я вспомнил, что такое, когда страшно, я пробовал прятаться под одеяло с головой. Ко мне не ходят гости, у меня не живут цветы. Девушка Катя, хорошая девочка с грустными глазами, дарила мне фиалки в горшках, они вяли. Через неделю я выкидывал печальные засохшие трупы.

Я пытался остановить часы, схватить маятник, заставить его прекратить все это, прекратить навсегда. Или хотя бы до тех пор, пока я не уеду. Я обязательно уеду, еще до того как не смогу заставить себя дойти до коридора. Я бегал по квартире и орал матом, пил водку, чтобы отрубиться. Я никому не рассказываю. Мне не поверят, а если поверят, скажут, что надо съезжать. А мне с каждым днем все яснее слышится за этим тиканьем голос, живой человеческий голос. Я пока не понимаю, что он говорит. Я надеюсь, что никогда не пойму, что он говорит.

На работе хорошо, часы электронные или в углу монитора, маленькие, беспомощные, тихие. Я беру дополнительные задания, я остаюсь на ночь и подменяю всех, кого только можно. Была бы девушка, можно было бы переехать к ней. На время, пока не появятся деньги. Девушки нет и в обозримом будущем не предвидится: кому нужен небритый, с ввалившимися глазами параноик? Никому. Только им. Забавно, но эти часы стали для меня единственным собеседником. Я ору на них, жалуюсь им на жизнь, обещаю страшные кары и прошу оставить меня в покое. И тот голос, который с каждым днем все громче, может быть, отвечает мне. А может, говорит о чем-то своем. Это не имеет значения.

Но сегодня я понял, что нужно делать. Я понял это неожиданно, но очень ясно. Как будто это решение всегда было где-то рядом. В кармане джинсов, в ящике стола. Я возвращаюсь домой, сажусь на диван, открываю новую пачку сигарет. Часы тикают. Я выжидаю несколько минут, потом говорю: «Тик-так». Потом еще раз, и еще — на каждое тиканье часов мой дурацкий «тик-так». У меня даже на покурить почти не остается времени. Короткие нервные затяжки. «Тик-так».

Утром часы остановились. Совсем. Хозяйка, заявив, что я их сломал, потребовала денег. Я дал. Потом дал еще столько же, взяв с нее обещание не вызывать мастера, пока я не съеду. Хотя теперь-то я отсюда не съеду. Из принципа. Пусть им тоже будет плохо.

— Хорошая история, — говорю я. — С хорошим концом.

— Думаешь?

— Тик-так.

Наталья Иванова

Гости

Поздним вечером — мы с дочерьми уже и поели — муж привел гостей. Двое, одежды и лица нездешние, видать, издалека. Солидные, важные. Муж меня торопит: угощение, угощение давай; сам гостей провел в зал, лучшие кресла придвинул к огню. Я младшую послала вина подать гостям, яблок, накрыть большой стол — скатерть сменить, да наказала достать лучшую, с кистями, с продёржками, праздничную, приборы перетереть чистой тряпицей, чтобы блестели. Старшую поставила нарезать красиво да на большое блюдо разложить сыр — овечий, козий, да винограда к сыру уложить разного по паре гроздей — и мелкого золотистого, медового, сладкого, и с легкой кислинкой, с крупными, круглыми, на просвет почти прозрачными ягодами — зелеными, как заморский камень нефрит, и иссиня-красного, терпкого. Сама в погреб спустилась, выбрала мясо — какое тотчас жарить, а какое поставить на ночь в прогретую печь, куском, в меду да в пряностях, к завтраку и подать, нарезав ломтями, с зеленью, с соусами трех видов. Поднялась — а муж уже и старшую нашу услал с гостями сидеть, развлекать, а сам лепешки ставит — тонкие, кунжутом обсыпанные щедро. Иди, говорю, иди уже в зал, мясо мне только нарежь кусками потолще, а сама перец мелю — крупно, грубо. Угли разровняла в очаге, уложила решетку, мясо, каждый кусок, обваляла в намолотом перце — и на решетку его. Тарелки на край печи поставила, чтобы теплыми были, достала лепешки — ох, хороши вышли! — тонкие, золотистые, с нежной хрустящей корочкой, перевернула мясо, зелень вымыла да обсушила… Ну, подала: мясо, зелень, лепешки на отдельном блюде, салат с каплей масла… Только сели за стол — стучат в дверь. Муж вышел, двери-то прикрыл, а все одно слышно: спорят, шумят, — перед гостями неловко. Соседи, говорю, совсем стыд потеряли: и день и ночь у них гулянка! Муж в дом вернулся, сесть не успел — снова стучат! Да что ж это такое, муж говорит, и дочерям после — выйдите, мол, к ним, вас зовут. Смотрю — у младшей глаза уже на мокром месте, да и у старшей губы дрожат: парни соседские хоть и молодые, и семья с деньгами, да не сказать, чтобы очень были на лицо хороши, да и нрав… непонятный нрав — ласковые, но с наглецой, увертливые, а когда и нахамят. А в дверь уже не стучат — кулаками колотят! Тут один из гостей, постарше который, вино отставил, губы салфеткой промокнул, встал из-за стола — я, говорит, их усовестлю. И вышел. И вправду, успокоил как-то наглецов — слышно было, что ходят по двору и мимо дверей, но тихо, без песен, без крика. Дочерей я спать услала, сама со стола убрала, перемыла посуду, мяса хороший кусок нашпиговала да медом обмазала, травками увязала и поставила в печь; лепешки, что остались, укрыла полотенцем; комнаты для гостей проверила — всего ли хватает: питья на ночь, воды утром умыться, постелено ли… и сама ушла спать — умаялась как-то за день. А муж с гостями все еще в зале сидел, беседовал тихо.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});