Стальная хватка империи - Сергей Александрович Васильев

это была ошибка, и мы довольно дорого за нее заплатили. Следовало вообще убрать все орудия Канэ, трех-и шестидюймовые, и заменить их на германские в сто пять миллиметров. Но у нас не было на это времени. Впрочем, мы можем обсудить пути развития военных флотов мира позднее, Того-сан. И… Не могу ли я тоже обратиться к вам с просьбой?

– Я к вашим услугам, Макаров-сан! – почтительно ответил адмирал и подумал: «Да, похоже, русские не собирались вычеркивать Японию из числа морских держав. И это явно не было самодеятельностью отдельно взятого адмирала. Флаг! Значит, это было…»

– На мирных переговорах, – продолжил Макаров, – изначальная установка российской делегации будет включать в том числе и аренду этого острова под военно-морскую базу на девяносто девять лет.

– Изначальная?

– Да. Но на самом деле моего государя устроит срок в двадцать четыре года.

– Это немного.

– По словам императора, России вполне хватит этого времени, чтобы укрепиться в Северной Маньчжурии и на Дальнем Востоке, включая Сахалин, Камчатку и Курилы, и не опасаться новых действий со стороны вынуждаемой внешними силами Японской империи, даже при условии наличия у нее современного и мощного флота.

Адмирал Того отметил про себя, что Макаров не упомянул ни Корею, ни Формозу, ни, собственно, Китай. Что ж, русские тяготеют к северу по своей природе. Значит, другие варианты все еще открыты для Японии. И на период восстановления флота – долгий, тяжелый, длительностью как раз примерно в поколение – было бы даже неплохо иметь барьер, отделяющий Японию от набирающих мощь и запускающих свои щупальца в Азию Северо-Американских Соединенных Штатов.

Андреевский флаг, одиноко развевающийся над островом, имеет важное значение!

Ленин

Прошло уже не менее четверти часа, а они все сидели молча друг напротив друга, помешивая давно остывший чай, хрустя ломкой баранкой и поглядывая исподлобья на визави, думая каждый о своем, но занимаясь при этом исключительно личностью собеседника.

Ленин, как ни старался, не мог уловить в глазах монарха хотя бы след обиды или злорадства, как не услышал ни одного слова упрека по поводу трагических событий в Финляндии. Казалось, император вообще не был удивлен таким развитием событий с буйством националистов, окончательно откинувших даже видимость революционной риторики и активно занимающихся окончательным решением русского вопроса в княжестве.

Вот, кажется, прямой повод топтать и ничтожить. А он сидит молча, в глазах непонятная грусть и сочувствие… Так смотрят на тяжело больного человека, при котором боятся огласить диагноз врача. Это удивляло, раздражало и дезориентировало. Ленин привык к ожесточенным спорам, к смертельному противостоянию и в состоянии конфликта со всем белым светом чувствовал себя как рыба в воде… А этот сострадающий, без тени сарказма взгляд самодержавного правителя и злейшего врага его идей… Невыносимо.

Император же с непонятной, гнетущей ностальгией смотрел на человека, которого столько времени считал своим учителем, кому старался подражать, чьи идеи защищал и претворял в жизнь, пока не увидел пугающую разницу между марксистской теорией и революционной практикой. В частности, действительность разбивала вдребезги постулат Маркса «у пролетариата нет Отечества» и убежденность Ленина в природном интернационализме трудящихся. События в Финляндии в 1918-м и в Польше в 1920-м продемонстрировали совершенно другое, очень даже национальное лицо рабочих и крестьян.

Помня это, Сталин попытался в 1922-м провести свой собственный проект построения социалистического государства – без всякого союза независимых стран, с включением всех национальных окраин в состав Советской России… Ух, какой жестокий конфликт с Лениным пришлось тогда выдержать и отступить… А во время Великой Отечественной войны все стало ясно окончательно. Пролетарский интернационализм – польский, болгарский, венгерский, немецкий – просыпался тем сильнее, чем решительнее наступала Советская армия, чем неотвратимее был виден крах Третьего рейха.

А в июне 1941-го никаким интернационализмом и не пахло. Европейские трудящиеся с удовольствием, наперегонки спешили поучаствовать в «дранг нах остен», и самый капиталистический капиталист из Европы был им ближе, милее и понятнее, чем «русские варвары» из Страны Советов. Наиболее прогрессивный, с точки зрения Маркса и Ленина, немецкий пролетариат с удовольствием шел на сговор с национальной буржуазией и под ее руководством радостно, с песней отправлялся унижать, убивать, колонизировать и грабить своих классовых собратьев на востоке.

И только получив от души по морде, выплевывая выбитые зубы, европейский пролетарий вспоминал о солидарности трудящихся. Но не раньше. Понял ли это Ильич, ощутив на своей шкуре ледяное дыхание этнических чисток, или считает все произошедшее лишь исключением, подтверждающим правило? Ах, как не хочется поднимать этот колючий вопрос, но придется…

– Владимир Ильич, поделитесь вашими выводами из произошедшего… пожалуйста, – тихо произнес император, подняв глаза на революционера.

– Вы про эксцессы с участием финских патриотов? – Ленин со звоном бросил чайную ложечку на блюдце. – Да, это крайне неприятно. Однако необходимо отличать национализм нации угнетающей и нации угнетенной, национализм большой нации и нации маленькой. По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми[63]. Антирусский национализм есть оборонительная форма, некоторая уродливая форма против национализма русского… Досадно, что в некоторых местах этот оборонительный национализм превратился в наступательный. Но главное, что таким образом будет разрушена основа эксплуатации человека человеком – частная собственность на средства производства.

– Вы считаете, что национализм может предотвратить эксплуатацию человека человеком? – поднял бровь монарх.

– Нет, конечно! – раздраженно поморщился Ленин. – Сам по себе национализм не противоречит эксплуатации. Но если он может сплотить рабочих и перевести их борьбу из сугубо экономической плоскости в политическую, то его можно и нужно использовать как инструмент консолидации масс…

– То есть вы не намерены призвать финских товарищей к соблюдению принципов интернационализма? – поинтересовался император.

– Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой великой нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда), – спорил Ленин, – должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возместило бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения[64].

– Оно уже и так присутствует, это неравноправие, – пожал плечами монарх. – В Финляндии никогда не было крепостного права, всегда работали местные органы власти и местный парламент, существовала независимая от российской судебная и правовая система…

– Вы не понимаете! – покачал головой Ленин. – Национальная автономия и национальная идентичность тут вообще ни при чем. Трудящиеся Финляндии недовольны эксплуатацией, частной собственностью, вообще