Белый Шанхай - Эльвира Барякина

Дон Фернандо был в курсе происходящего:

– Между Чан Кайши и коммунистами давно назревает раскол: Михаил Бородин и левое крыло Гоминьдана засели в Ханькоу и сформировали там свое правительство. По их мнению, генерал слишком буржуазен и его надо удалить от дел. Так что Чан Кайши ответил бы на предложение иностранцев, но он не может расстаться с коммунистами до тех пор, пока они финансируют его армию. А если у него найдется другой источник доходов, то… Ну, вы сами понимаете.

– Ду хочет выступить посредником в переговорах между Чан Кайши и Муниципальным советом? – спросила Нина.

Дон Фернандо сладко заулыбался:

– Чан Кайши по молодости был членом Зеленой банды, так что связь с ним имеется. Но поймите меня правильно, мисси, нам нужно действовать быстро. Большеухому Ду тоже непросто пойти на союз с иностранцами: далеко не все братья поддерживают его. Многие опасаются, что Чан Кайши сговорится с «белыми дьяволами» и прикроет торговлю опиумом. Этот вопрос, скажем прямо, больше всего нас беспокоит. Но если мы объединим наши силы: вы обеспечите политическую сторону дела, а мы – силовую, – то все у нас получится. А денежки на такое благое дело сыщутся, правда же?

– Так что вы хотите от меня? – спросила Нина.

– Наведите мосты. Устройте встречу Большеухого Ду с мистером Фессенденом. В случае успеха мы вас, разумеется, не забудем. Ваши клиенты будут спать спокойно, как дети в кроватках, – никто их пальцем не тронет.

– Я дам вам знать, – сказала Нина.

Дон Фернандо взялся за шляпу:

– Уважаю, уважаю… Недаром ваш супруг говорит, что у вас светлая голова. Будьте здоровы.

2

Откуда дон Фернандо знал, что Нина вхожа в дом к Фессендену? Клим рассказал? Ну конечно. У них там, на станции, посиделки допоздна: карты, сплетни, мечты о том, что их радио когда-нибудь превратится в серьезную фирму. Тамару они уже довели – сидит дома чуть живая.

Нина позвонила в Муниципальный совет – Стерлинг был занят.

– Он сейчас с мистером Уайером беседует, – любезно сообщил секретарь.

Фессенден все еще держал этого наркомана у себя – из чувства долга перед Хью. Роберт Уайер давно не занимался делами. Нина видела его: худой стал, как китайский военнопленный, полысел, поблек, только золотые зубы блестят.

Она велела секретарю соединить ее с Фессенденом, когда тот освободится. Взяла гроссбух, раскрыла и снова положила на стол. Вот уже несколько месяцев привычные дела тяготили ее, на звонки не хотелось отвечать. Но если не тянуть лямку, все бросить, то чем заполнять свои дни?

Даже кантонцы не пугали ее – гори оно все огнем! Нина сама не узнавала себя: откуда такая апатия, равнодушие к собственной судьбе? Клим как-то спросил: не хочет ли она уехать – переждать войну в северных провинциях? Нина обозвала его трусом:

– Поезжай сам, если хочешь.

Но он тоже остался: сказал, что в такое время нельзя бросать радио.

За дело Феликса Родионова Нина заплатила Тони из своих денег, а аэроплан оставила себе. Время от времени она давала зарок нанять инструктора и научиться летать. Но с тех пор как Ада подписала бумаги, она ни разу не появилась на летном поле. Слишком уж тягостны были воспоминания о Даниэле и его подарке любимой.

Нина прошла в комнату Клима, постояла, послушала, не идет ли кто из слуг. Тихонько скользнула внутрь. Здесь было холодно – окно нараспашку, ветер трепал на столе бумаги, придавленные тарелкой с засохшими бутербродами. Клим, как всегда, разводил беспорядок, где бы ни появлялся.

Нина открыла дверь гардеробной, сунула вороватую руку в карман пиджака – новых писем по-прежнему не было.

Клим растрачивал свои таланты на кого-то другого: рассказывал анекдоты не ей, а радиослушателям; удивлял не ее, а поклонников. Их было столько, что дон Фернандо распорядился поставить охрану у входа на станцию: чтобы люди, мечтающие познакомиться с Климом, не мешали работе.

Нина и Клим больше не сердились друг на друга, ничего не требовали; у каждого – свое дело. Они жили в одном доме, как соседи в бординг-хаусе; попеременно занимались Китти (но никогда не гуляли все втроем), иногда ужинали вместе. Клим читал за столом газету, а Нина смотрела на него в упор – напряженная и несчастная.

Он очень изменился, хотя был все так же по-мальчишески поджар, слегка угловат. Отросшая челка распадалась надо лбом на две пряди. Он выглядел на свои тридцать семь, у крыльев носа появились первые морщинки.

Нина вторгалась утром в его ванную за какой-нибудь мелочью, но, найдя то, что нужно, не уходила.

Клим брился: одна щека в мыле, другая – гладкая, чистая. Взгляд в зеркале сосредоточенный. Усеянная родинками спина. Коротко постриженный затылок с двумя дорожками волосков, сбегающими на шею. За ухом – несмытый клочок пены.

Нина замечала маленькие подробности: когда Клим нагибался над раковиной, на его тощем смуглом животе появлялась тонкая складка; когда он поднимал руку с бритвой, впадина у ключицы становилась глубокой, а на предплечье выделялись голубые вены. Грудные мышцы, покрытые темной шерстью. Грубый белый шрам с левой стороны – военный трофей. Тускло поблескивающая цепочка с нательным крестом, накрученное вокруг бедер полотенце.

Клим замечал Нинин взгляд:

– Что?

– Ничего.

Она смущалась и отступала. Полная безысходность: ты можешь мечтать о нем, любоваться принадлежащей тебе красотой и в то же время понимать, что она тебе недоступна. Не помогут никакие ухищрения: наряжайся в роскошные платья, распускай кудри…

Клим глядел на нее отсутствующим взглядом.

Завести любовника? Страстного двадцатилетнего мальчика с золотистым телом? Или азиата – чтобы нарочно пасть ниже некуда? Нина как-то встретила на Нанкин-роуд высокого, модно одетого узкоглазого красавца. Оба приметили друг друга и, разойдясь, оглянулись. Упаси господь.

Неужели Клим не понимает, что он вынуждает ее думать о других мужчинах? Что так нельзя жить вечно?

А с другой стороны, ничего не получится из этой затеи. Она была счастлива с Климом лишь потому, что у них была любовь, пусть дурная, пусть изломанная. А если Нина подцепит себе кого-нибудь, то дело кончится лишь тем, что ее… На этот случай есть матерное, весьма точное слово.

Выход один: идти в аптеку и просить каких-нибудь успокоительных, заранее старящих сердце порошков, чтобы обо всем забыть раз и навсегда.

Нина то и дело вспоминала мелочи из прошлого: как они с Климом ехали на крыше вагона и целовались на ветру; вместе сочиняли глупейшие стихи для газеты – на годовщину революции, пекли в углях полученную за это картошку, и Клим жонглировал ею, остужая.

Нине казалось, что голодной зимой 1918–1919 года она была в тысячу раз счастливее, чем теперь. Новой любви у нее не будет – где она ее возьмет?

Клим знал, что Нина ревнует и обижается, но не собирался ничего менять.

«Он переболел мной, как оспой. Шрамы остались, но у него теперь все в порядке».

Это «в порядке» было особенно невыносимым.

Нина съездила к Фессендену, рассказала ему о предложении дона Фернандо.

– Очень хорошо, что Большеухий Ду первым проявил инициативу, – задумчиво сказал Стерлинг. – Передайте ему, что мы готовы к переговорам.

Нина заметила, что в углу его кабинета стоит птичья клетка, накрытая цветной шалью:

– Что это?

– Мой попугай. Ветеринар сказал, что он страдает от одиночества и потому выщипывает себе перья. Я перенес его сюда.

Нина отодвинула край шали. Внутри клетки сидела жуткая птица, похожая на куриную тушку с попугайской головой. Лиловая кожа просвечивала сквозь редкий красноватый пух.

– Мистер Фессенден – мой друг! – завопил попугай. – Я умный, быстрый и хищный! Я всех заклюю!

Он громко захохотал и полез по решетке вверх, перебирая серыми когтистыми лапами.

Ночью Нине приснилось, что она сама превратилась в ощипанного попугая в клетке. Этот кошмар был куда хуже того старого, почти забытого сна, в котором за ней гонялся безголовый петух.

3

Аэропланы для Народной революционной армии скупались по всему миру. Пока штаб находился в Кантоне, пароходы везли их разобранными на части до Гонконга, а дальше – вверх по Жемчужной реке. Теперь, когда штаб передвинулся в Ханькоу, груз надо было принимать в стане врага – в Шанхае, а дальше отправлять на дружественном советском пароходе вверх по Янцзы. Благо дело, за взятку решались любые вопросы на таможне и в службе охраны порта.

Лемуан настаивал, чтобы за британским аэропланом «Сопвит Снайп» ехал кто угодно, но не Даниэль. Слишком опасное это было занятие: Эдна перед смертью могла отправить телеграмму или написать письмо родственникам. Узнают Даниэля – посадят. Или поступят еще хуже – по законам военного времени.

Но Бернар никого не слушал. Тогда Поль Мари сказал ему:

– Я и Одноглазый поедем с тобой.

Даниэль отшучивался:

– Кто присмотрит за моим Мухой?