Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Романы и повести - Фридрих Дюрренматт

— Прелестно, — сказал он, когда лейтенант доложил ему о точном попадании в цель, и тут же заказал вторую бутылку «Цицерзера». — Для того мы и держим армию, хотя все еще находятся недоумки, которые требуют ее отмены.

Маневры были прекращены, а федеральному министерству иностранных дел пришлось извиниться перед соседним государством за три произведенных по оплошности выстрела из швейцарской танковой пушки, искрошивших каменный зубец на Шпиц Бондере, расположенный на суверенной территории соседнего государства, из-за чего двое скалолазов на склоне горы, невидимом со швейцарской стороны, подверглись смертельной опасности.

Из-за вторжения войск жители деревни почувствовали себя брошенными на произвол судьбы, словно мусор, который сваливают куда-нибудь подальше в вонючую яму, чтобы тут же о нем забыть. Одному только старосте все было безразлично. «В нашем ущелье вообще нет справедливости, — говаривал он, — придется деревне с этим смириться». После вторжения войск он вообще стал общительнее, и, хотя каждый день исчезал в лесу на склоне Шпиц Бондера, в глазах его появился какой-то лукавый блеск. Лишь вдова Хунгербюлер не могла успокоиться из-за убиенного пушкой Мани, как она выразилась. Вдова добралась до окружного судьи, проживавшего за ближайшей от них деревней, служившего той деревне еще и писарем. Писарь долго сморкался. Потом заявил вдове:

— Пес — он и есть пес, и, если он погиб за отечество, тем лучше, поелику жизнь его собачья хотя бы имела смысл, а что до фон Кюксена, то он отозвал свое заявление о возмещении ущерба, можете сообщить об этом старосте, потому как от жителя Лихтенштейна такого и ждать-то никто не ждал, пусть уж староста порадуется. А требовать больше — это будет уже вымогательство и большая наглость.

В то время как деревней владело уныние, в «Приюте нищеты» жизнь кипела ключом. Вновь начался летний сезон. Пансионат был переполнен гостями. Миллионеры спали в мансардах флигеля на таких нарах, какие вызвали бы возмущение любой комиссии по правам человека, обнаружившей их в какой-нибудь тюрьме. Но смех, пение и радостный визг из всех окон доносились до обедневшей деревни на другой стороне ущелья. Однако милость Великого Старца имела и теневые стороны. Как-то теплой летней ночью, часов около двух, Моисей Мелькер, уставший от пастырских трудов, прогуливался по парку перед сном. Ярко сиявшие звезды напомнили ему о Ниле. С Оттилией тогда ошибка вышла — лучше бы уж Цецилию… Он не додумал эту мысль до конца. Бедность не пошла Моисею Мелькеру впрок. Он попался в собственный капкан, поскольку, будучи бедняком, имел право жить в «Доме богатства», как он называл свою виллу под Гринвилем. Но его передергивало при воспоминании о зимних месяцах. Такой непроглядный туман вокруг — просто удивительно, как это крохотная речушка Грин ухитряется до такой степени портить погоду, к тому же вонь от химических заводов в Нидеральмене и в довершение всего — Цецилия: целыми днями курит сигары, жрет шоколад и читает. В свое время она поймала его на слове — «все, что он имеет, принадлежит ей», — и он подписал договор о разделе имущества. Вновь ему вспомнился Нил. В сущности, он с радостью ждал начала сезона в «Приюте нищеты» и теперь каждое утро и каждый вечер с головой окунался в работу, восхваляя и превознося бедность пламеннее, чем когда-либо раньше, — так пламенно, что гости содрогались от отвращения к своему богатству и потом с еще большим удовольствием наслаждались в пансионате бедностью, взаимопомощью, доброжелательностью и сопричастностью друг к другу. Вот только бы еда была чуть получше, думал Мелькер. А была она еще отвратительнее, чем в прошлом сезоне, даже пищу бедняков этой страны можно было назвать роскошной по сравнению с той, что с восторгом поглощали миллионеры в «Приюте нищеты». Погрузившись в свои мысли, он забрел в восточный конец парка. Вдруг перед его глазами блеснул свет. Он падал из окон верхнего этажа Восточной башни. Оттуда же слышалось мелодичное пение. Мелькер отступил в тень и зашагал назад, к пансионату. В дверях кухни стоял Крэенбюль.

— Кто находится в Восточной башне? — спросил у него Моисей.

— Никого там нет, — без запинки ответил Крэенбюль.

— Но там горит свет, — настаивал Моисей. — И кто-то поет.

— Чепуха, — отмахнулся Крэенбюль. — Комната в башне пуста. Ее нельзя никому сдавать. А почему — сам не знаю. Никогда в нее не заглядывал.

Моисей Мелькер вернулся в парк. Света в Восточной башне уже не было.

В Кингстоне на Ямайке ожидали получения двух боа-констрикторов для зоологического сада. Когда вскрыли ящик, он оказался пустым. Спустя две недели змеи были обнаружены в гостинице на расстоянии двух часов езды на машине. Гостиница была расположена в густых джунглях у подножия холма, поросшего лесом. Уже две недели непрерывно лил мелкий дождичек, разогнавший всех постояльцев. Вокруг отеля стоял металлический скрежет: его издавали пальмовые листья, сталкиваемые ветром. Казалось, в гостинице не осталось стен, и ветер гонял струи дождя по всему дому. Внутри все отсырело, на веревках повсюду рядами висели связки бананов — больших и маленьких. В нише столовой — она служила в гостинице библиотекой — стоял разбухший от воды рояль. На полках — ряды заплесневевших книг, на полу — отсыревшие ковры, паркет вспучился, из щелей повсюду повылезали грибы. На веранде, использовавшейся как столовая, хозяин гостиницы с семьей и поварихой обгладывали жесткую курицу. Хозяин — рыжеволосый и веснушчатый пятидесятилетний шотландец с голыми веками, его жена — красивая мулатка, на пятнадцать лет моложе его, их двадцатилетний чернокожий сын — лишь его рыжие волосы доказывали отцовство шотландца, повариха — морщинистая индианка карликового роста. Со стороны шоссе послышался какой-то шорох. Две змеи длиной в несколько метров проскользнули по столу — одна белоснежная, другая красновато-серая с большими серовато-желтыми пятнами овальной формы по темной полосе вдоль спины — и, промелькнув в гостиной, скрылись под навесом крыльца гостевых комнат, расположенных немного выше. Все семейство замерло от ужаса, лишь повариха продолжала безучастно обгладывать куриную ногу.

— О Господи, — охнул хозяин гостиницы, вскочил, кинулся за дробовиками, сунул один дробовик сыну, — о Господи.

Они прокрались под навесом крыльца, поднялись наверх, распахнули двери комнат. Со стороны шоссе донесся автомобильный гудок, и в столовой появился почтальон с мешком. Буркнув: «Письма», он вытряхнул содержимое мешка на пол. Мулатка все еще сидела за столом, неподвижная, как статуя. Потом она принялась за новый кусок курицы. Почтальон принес еще три мешка писем и тоже высыпал на пол. Отец с сыном осмотрели первые комнаты, поднялись на верхний этаж и услышали доносящиеся с вершины холма всплески, хрипы, сопенье и удары по воде. В плавательном бассейне кто-то ворочался, плескался и выпрыгивал из воды, а поскольку дождь уже лил как из ведра, нельзя было разглядеть, кто это был. Прислонившись к стене последней комнаты, сидели двое чернокожих, нанятых шотландцем, и, тыча пальцами в сторону бассейна, бормотали:

— The Great Old Man. The Great Old Man[57].

Из-за стены до слуха шотландца донеслось какое-то постукивание. В соседней комнате за столом сидел альбинос в белом смокинге и печатал на машинке. Он велел хозяину гостиницы принести доставленную только что почту. Ничего не соображая и с трудом двигая руками и ногами, шотландец машинально велел сыну спуститься и посмотреть, что там такое. Сын увидел кучу писем у ног все еще окаменевшей от страха матери и обгладывающей куриную кость поварихи, которая ничего вокруг не замечала, поскольку ей все было безразлично. Он принес корзину, наполнил ее доверху письмами и, тяжело дыша, потащил наверх. Альбинос приказал ему ссыпать все письма в бассейн и принести остальные. Существо, плещущееся в бассейне, продолжало плескаться, не обращая внимания на плавающие вокруг письма. Сын хозяина, не поднимая глаз, опорожнял в бассейн одну за другой полные корзины писем. Шотландец стоял как столб. Чего ему здесь надо, спросил его альбинос, когда сын принес последнюю корзину писем, и отец с сыном спустились вниз. О Господи, опять простонал отец. Почтальон приезжал три дня кряду. Три дня кряду письма полными корзинами выбрасывались в бассейн. А он лежал в купальном халате на постели и слушал стук машинки Габриэля, шум дождя и скрежет пальмовых листьев. Наружу он еще ни разу не выглянул. Что там скрежетало, он не понимал, что шумело, его не интересовало, а что печатал на машинке Габриэль, не заботило. Когда-то он диктовал тому ответы на письма. Правда, то были не обычные письма, а каменные таблички, и Габриэль высекал на них продиктованный ему ответ. Потом приносили уже глиняные таблички, на которых ответ можно было нацарапать, это делалось быстрее, иероглифы Габриэль рисовал красками на папирусе, по-еврейски он писал с быстротой диктовки.