Том 6. Зимний ветер. Катакомбы - Валентин Катаев

Впоследствии выяснилось все, что произошло с Синичкиным-Железным: как он попал в облаву, был опознан, схвачен, бешено сопротивлялся, был ранен, потом выскочил на ходу из полицейского грузовика и четверо суток скрывался в городе, каждую ночь меняя квартиры, и как, наконец, чувствуя, что другого выхода нет, забрал на Пишоновской из печки все документы и ночью, поминутно теряя сознание, все-таки добрался до села Усатово и дал четыре красные и одну белую.

Нельзя было медлить. Черноиваненко побежал в красный уголок и, порывшись в ключах, открыл несгораемый шкаф. Там хранились в строгом порядке все райкомовские бумаги и ценности, разложенные по папкам, причем каждая папка имела специальный номер, а также личные дела всех подпольщиков, в том числе дело Пети Бачей и Валентины Перепелицкой, затем все партийные и комсомольские билеты, ордена, орденские книжки и паспорта. Орденов в несгораемом шкафу было немного — всего три: Красного Знамени — старый боевой орден Синичкина-Железного, который он вместе с партбилетом сдал Черноиваненко в ночь перехода подпольного райкома в катакомбы, орден Трудового Красного Знамени Серафима Тулякова и орден «Знак Почета» Сергея Сергеевича Сергеева, завернутый в бумажку с датой его смерти. Еще была одна медаль «За трудовую доблесть» Лени Цимбала. Вместе с орденскими книжками ордена и медали занимали совсем немного места — всего одну красную коробочку. Тут же находился журнал боевых действий, куда Черноиваненко или Стрельбицкий аккуратно вписывали все выходы наверх, подшитые протоколы заседаний бюро райкома, партийная печать и партийная касса. Кроме нескольких тысяч советских денег, было также семь золотых пятерок. В несгораемый шкаф имели доступ только сам Черноиваненко и, кроме него, второй секретарь — Стрельбицкий. На самой нижней полке шкафа всегда находились килограммовый ящик тола и несколько взрывателей, так что можно было взорвать все содержимое шкафа в том крайнем случае, если бы документам и ценностям угрожала прямая опасность попасть в руки врага.

Черноиваненко положил в шкаф документы, найденные у Синичкина-Железного, наскоро сделал в журнале отметку о его прибытии в лагерь, а затем взял из специального неприкосновенного запаса банку сульфидина — быть может, одну из самых больших ценностей своего хозяйства.

…Более десяти дней старый, изношенный, но все еще могучий организм Синичкина-Железного боролся со смертью. По-видимому, у него началось воспаление легких.

Почти все время он находился в беспамятстве и бредил. Это был тяжелый, мучительный бред — неразборчивое, грубое бормотанье, монотонное и страшное своим подавляющим однообразием. Иногда он начинал кашлять, и тогда Пете казалось, что в пещере со страшным треском и свистом разрывают на длинные полосы холстину.

Временами к Синичкину-Железному возвращалось сознание. Тогда он звал Черноиваненко и, блестя сухими, запавшими глазами, начинал докладывать обстановку в городе. Он ужасно волновался и сердился, если Черноиваненко не хотел его слушать и требовал, чтобы он лежал молча. Он жадно облизывал под отросшими седыми усами потрескавшиеся от постоянного жара губы. Схватив Черноиваненко за плечо пальцами, твердыми, как клещи, Синичкин-Железный требовал, чтобы Черноиваненко записывал фамилии и адреса, которые с усилием припоминал. Потом он снова терял сознание. Видимо, он боялся умереть, не успев передать первому секретарю все свои городские дела. Но и по этим коротким, беспорядочным беседам Черноиваненко сумел составить довольно точное представление о положении.

Дела шли, в общем, хорошо. В особенности после победы Красной Армии под Москвой. Число товарищей, вошедших в подпольную организацию, по району достигло двадцати пяти человек, уже подписавших обязательство и сдавших свои партбилеты, не считая нескольких десятков еще окончательно не оформленных. Это уже был большой актив, крупная сила, на которую можно было твердо опереться. Следовало снабдить товарищей надежными документами, осмотрительно разослать их на службу в различные учреждения, управления, устроить на заводы, в порт, в Январские железнодорожные мастерские, постараться кое-кого протолкнуть в полицию — и тогда можно уже перейти к действиям широкого масштаба, по единому плану.

Беда заключалась в том, что люди, оставленные в городе для связи с обкомом и партизанскими центрами, были арестованы сигуранцей и гестапо. Об этом усиленно говорилось в городе. Это подтверждалось и тем, что два раза на заранее условленную явку представитель обкома не явился, хотя от себя Черноиваненко оба раза посылал Стрельбицкого, — и оба раза, прождав у ворот Второго христианского кладбища несколько часов, он возвращался в катакомбы с пустыми руками. Это, конечно, был большой удар. Но к этому Черноиваненко был готов. По прежнему опыту подпольной работы он знал, что такие случаи бывали, и даже нередко. Почти невозможно учесть все случайности. Теперь, стало быть, приходилось готовиться к самостоятельным действиям, не дожидаясь инструкций, и одновременно сделать все возможное, чтобы самостоятельно нащупать связь с центром.

Синичкин-Железный продолжал оставаться все в том же неопределенном, тягостном состоянии между жизнью и смертью. Иногда казалось, что уже начинается агония. Большие руки Синичкина-Железного приходили в странное, механическое движение, как бы безостановочно разглаживая складки шинелей, которыми он был укрыт. Глаза были закрыты, веки синели выпукло и жутко. Мокрые пряди волос липли ко лбу с запавшими висками, и в этом мокром, желтом, как бы костяном лбу отражался огонек светильника. Дыхание больного было так редко, что между двумя вздохами, казалось, лежит целая вечность. Тогда Черноиваненко наклонялся к его большому восковому уху и, с трудом сдерживая слезы, кричал:

— Николай Васильевич! Николай Васильевич, вы меня слышите?

В эти минуты Пете делалось так страшно, что он готов был броситься на землю, закрыть голову руками и сам умереть, лишь бы не слышать этого свистящего — с каким-то внутренним бульканьем — дыхания.

Иногда Синичкину-Железному становилось лучше. Он приходил в сознание, начинал капризничать, сердиться, отсылал всех прочь, делал жалкие, ужасные попытки встать и одеться. В эти минуты никто не решался подойти к нему, кроме Лидии Ивановны. Она была единственным человеком, которому Синичкин-Железный позволял дотрагиваться до себя. Она переодевала его, кормила с ложки, поила, обмывала мокрым полотенцем, перевязывала его рану. Он держал ее дрожащими руками за шею, а она осторожно сыпала на рану сульфидин и потом крепко, но нежно бинтовала его накрест, ловко обкатывая вокруг его пылающего тела розовый бинт индивидуального пакета.

Она была прекрасна в своем неладно сшитом, слишком узком белом халатике. Петя заметил, что Лидии Ивановне идет любая одежда.

Прижимаясь головой к ее груди, пока она его бинтовала, Синичкин-Железный обычно бормотал ворчливым голосом, с трудом переводя дыхание:

— Вы меня покрепче, покрепче! Не бойтесь — не закричу. Валяйте! Мне бы только побольше свежего воздуха, а то здесь — черт бы его подрал! — действительно дышать нечем, в этом погребе. Но мы еще посмотрим, кто кого!..

Как это ни странно, но он не умер, выжил. Его старое могучее тело отчаянно боролось со смертью, но окончательно победил смерть его еще более могучий дух, непобедимая жажда жить и сражаться.

Однажды, проспав часов двенадцать подряд, он проснулся, покашлял и попросил Раису Львовну, дежурившую в это время при нем, позвать первого секретаря.

— Здравствуйте, Гавриил Семенович, — сказал Синичкин-Железный, — мне чуток полегчало, можете себе представить. На сей раз костлявой пришлось отступить на заранее приготовленные позиции. — Он попытался захохотать басом, но только сморщился и слабо махнул кистью своей громадной темной руки.

— Молчите. Вам не следует разговаривать, — произнес строго Черноиваненко.

— Не буду, — сказал Синичкин-Железный. — Буду писать. Дайте! — И он пошевелил пальцами.

Черноиваненко понял и принес ему лист бумаги, карандаш и папку.

Синичкин-Железный с трудом положил папку себе на впалую грудь, взял карандаш и стал медленно, с перерывами писать крупным, разборчивым почерком. Черноиваненко с любопытством заглянул в бумагу. Синичкин-Железный писал обязательство — партизанскую клятву, причем писал его на память слово в слово. Написал до конца и подписался с росчерком.

— Возьмите и приобщите, — сказал он, отдышавшись. — Дело любит порядок. Извините, что не подумал раньше.

И с этого дня Синичкин-Железный медленно пошел на поправку.

28. «Партизан, сдавайся!»

Черноиваненко созвал бюро, для того чтобы разработать план дальнейших действий. Но, едва заседание начало обсуждение, раздался сигнал тревоги. Заседание было тотчас прервано.