Голод Рехи - Мария Токарева

тихо безнадежно скуля.

– Все разрушено… Все умирает, – бормотал он, безжизненно опрокидываясь на спину и снова кашляя.

Рехи склонился над ним и увидел, что из уголков глаз Ларта, этого бесстрашного воина, вероломного правителя, катятся крупные слезы, оставляющие влажные дорожки на щеках и висках.

«А я ведь сильнее. Трехногие, я сильнее, потому что ничего не имел и не имею. Ничем не дорожил, ничего не создал. Как и говорил Митрий. Я ни о чем не сожалею, кроме побега Лойэ, но она сама покинула меня», – с ужасом подумал Рехи.

Его не перешибли ни плен, ни долгий путь со множеством смертельных опасностей. Потери делали его лишь упрямее, укрепляли желание дойти до Разрушенной Цитадели. Ларт же сломался. Он негромко стонал, кривя дрожащие губы, и судорожно вздыхал.

– Ларт! – протянул Рехи с укоризной. Видеть бывшего предводителя таким раздавленным казалось диким. Он не мог быть жалким! Он – опасный, равный противник! Рехи хотел вернуть своего Ларта, а не оставаться рядом с его тенью.

– Ларт, это из-за пут? Да? Ну вот, видишь, нет их больше! Нет! – сказал Рехи и расцепил запястья Ларта, закидывая куда подальше постыдный поводок. Но, видимо, слишком поздно. Ларт безумно вытаращил глаза, вцепившись в плечо Рехи:

– Все умирает, Рехи! Все! У меня был мой мир, моя деревня. Но потом этот мир начал сужаться, да, он вытолкнул меня. Только это все еще был мой мир! Я бы строил планы, как вернуть власть, я бы… Но вот моего мира не стало! Мой мир разрушился! И я ничего не мог сделать!

Ларт снова заплакал, он бился затылком о камни, то воя пустынным призраком, то выгибаясь дугой, и все твердил:

– Они идут за мной! Они преследуют меня! Я вижу их! Вижу огонь, который поглощает мой мир! Я горю! Я тоже горю!

– Да не горишь ты! – рыкнул Рехи, слегка залепив Ларту по скуле, чтобы отрезвить. Кажется, подействовало, потому что бывший предводитель перестал метаться. Рехи воспользовался этим и мрачно продолжил:

– Мой мир тоже разрушился, когда ураган смел деревню. И второй раз, когда сбежала Лойэ.

– Миры рушатся, и остается только погибель. Ты чувствуешь, что мы идем, чтобы умереть? Преодолели огненную пустыню, чтобы… чтобы умереть, – выдохнул Ларт, страшно расширяя глаза, в светящейся синеве которых плескалось отражение Рехи. – Больше ничего нас не ждет. И мир наш разрушится так же, как моя деревня, которую я столько лет создавал, столько лет терпел… Для чего? Для чего, скажи мне?! Здесь все обречено разрушиться! Только пыль! Пыль и пепел!

– Да ты бредишь, – снова со злостью воскликнул Рехи, встряхивая Ларта, заставляя его сесть и перестать разбивать затылок о камни. На спутанных белых волосах между хлопьев пепла уже алели красные дорожки. Ларт снова вцепился в плечи собеседника, его пальцы дрожали и кривились. Рехи перехватил его руки и растер запястья, на которых багровели кровавые отметины от веревки. Павший король вырывался и бился, словно с него заживо сдирали кожу.

– Нет, Рехи! Я вижу это! Двенадцатый насмехается над нами! Он ненавидит нас! Он рушит все, что нам дорого, потому что сам всего лишился! Я видел Двенадцатого, когда умер! Он ненавидит… как же он нас ненавидит! За что?! Мы же умеем только терять!

Ларт опять плакал и царапал ногтями землю, а потом вдруг согнулся пополам и уткнулся Рехи в грудь, отчего тот совершенно опешил. Тело опального короля пробирала сильная дрожь. Что-то открылось ему в эту ночь, что-то ужасающее и одновременно предельно сближающее с обреченным Стражем Мира. Возможно, он почувствовал какую-то страшную силу и теперь неосознанно искал защиту. Или же просто жаждал хоть какого-то понимания и участия. Рехи сомневался, что способен дать даже малую толику, даже подобие теплоты. Но все же не отстранился.

– Я устал, Рехи, как же я уста-а-ал. Строить, чтобы все смело подчистую. Все обречено, все умирает, – болезненно протянул Ларт, пряча лицо в складках закопченной туники Рехи, точно желая отгородиться от реальности, исчезнуть. Эльфу тяжело было видеть таким горделивого воина, смелого всадника. Но… то был образ прошлого. Теперь Ларта раздирала нестерпимая боль, полное понимание утраты. Он потерял целый мир и лишился своей силы.

Рехи сидел неподвижно, недоумевая, когда это Ларт стал настолько доверять ему. Впрочем, больше ведь никого не осталось. Ему требовалась поддержка, иначе остался бы только бурдюк с кровью, оболочка, тень. Поддержка, а не пленение! Так что же мешало? У них не осталось тайн, они оба видели уродливый лик Двенадцатого. Так о каком пленнике и бурдюке вообще шла речь? Пустыня и так притачала их друг другу, спаяла и сплавила, как два лезвия одного меча.

Поэтому Рехи просто крепко обнял своего бывшего предводителя. И, кажется, это немного успокоило Ларта, он лишь с еще большим и совершенно непривычным доверием зарылся лицом в кожу туники Рехи. Он искал защиты у своего врага. Или не совсем врага? Или совсем не врага? Рехи и сам не понимал.

– Теперь ты понимаешь меня, Ларт? Понимаешь? – все еще жестко говорил Рехи, взывая к разуму обезумевшего спутника. – Я тоже чувствовал это.

Но Ларт по-прежнему вздрагивал и стонал. Рехи неловко погладил его по спине и по голове, уже чуть мягче говоря:

– Ящер трехногий, ну, угомонись уже.

Постепенно Ларт успокоился, руки и ноги его перестали судорожно дергаться. На какое-то время он так и застыл, крепко сдавив левое запястье Рехи. Кажется, он заснул, лишь временами повторяя:

– Я не горю. Нет огня, нет…

– Не горишь, – отзывался эхом Рехи, гладя его по голове, и с грустью рассматривал того, кто назывался раньше королем. – Я рядом. Я еще живой. Мы не горим.

Видимо, только причиняя боль другим, только верховодя ими, Ларт чувствовал себя уверенно. Стоило роли измениться, как выплеснулась вся давняя боль, воспоминания о рабстве у людоедов, годы унижений и лишений, издевательств, страданий горького изгоя, вынесенных из Бастиона. Веревка на запястьях и понукания вогнали его в отчаяние столь глубокое и непроглядное, что чудилось, будто сама бездна взглянула кровавыми очами. Да еще ядовитые пары едва не отняли остатки разума. Так не должно было случиться. Не с ним.

Похоже, Рехи теперь отомстил за себя в полной мере, но не испытал от этого никакой радости. Напротив – его пронзила чужая нестерпимая боль, эти бессмысленные метания, эта непривычная беспомощность. Когда еще не ведавший пощады неукротимый воин прятал лицо, как малое дитя? Рехи окончательно растерялся.

«Трехногие, я сломал его! У меня, получается, жизнь чище была. И я сильнее», – подумал Рехи и впервые ощутил чувство вины.