Иные песни - Яцек Дукай

— Деспоина, мне бы не хотелось, чтобы…

Эстле Лятек выбранила ее бешеным взглядом, от которого этхер околоплечника гыппиреса даже ускорился. Отодвинув тарелку с финиками, эстле вскочила на ноги, подбежала к секретеру, наклонилась, дернула за что-то, находящееся под столешницей; раздался скрежет металлических меканизмов, сдвинулись стеклянные панели стен и потолка, но вместе с ними сдвинулась и каменная стенка. Ее фрагмент за секретером отступил в тень, поворачиваясь на невидимых петлях, а из тени выступил один из гостей, длинноволосый мужчина в коричневой тунике и черных шальварах. Окинув гыппиреса удивленным взглядом, он поклонился эстле Лятек, которая тем временем уселась в кресле и забросила ногу за ногу, открывая щиколотку и часть икры. Аурелия, остановленная жестом руки Алтеи, осталась на месте. От ее внимания не ушло то, что у мужчины по шесть пальцев на руках.

— Гауэр, Гауэр, Гауэр, — буркнула эстле Лятек, постукивая сложенным пифагорейским кубиком по поручню кресла. — Сам слышал. И что мне со всем этим делать?

— Эстле. — Гауэр Вавилонянин склонился во второй раз.

— Скажи, крыса.

— Я жду, когда ты откроешь мне причину, ради которой позволила мне все это выслушать, эстле.

— Как скоро ты получишь через гелиографы ответ из Нового Вавилона?

— Люди Семипалого никогда не спят. Пятнадцать часов.

— И ты засвидетельствуешь о намерениях Навуходоносора.

— Засвидетельствую, — вавилонянин усмехнулся под носом. — Такова моя судьба.

— Который час?

— Полночь уже давно прошла.

Эстле прижала ноготь к левой ноздре, глянула на шпиона прищуренными глазами. Пирокийный свет падал на ее левый профиль, на левую грудь, классический александрийский изгиб, на ее левое бедро под гладкой тканью юбки; за ней был темный Мареот и зарево Александрии. На какой-то миг Аурелия даже не была уверена, видит ли она Алтею или же Вечернюю Госпожу. Она мигнула: раз, другой.

— В данный момент стратегос Бербелек уже контролирует Амиду и Пергамон, — заявила эстле. — Марий Селевкид будет коронован царем Четвертого Пергамона. Иероним Бербелек получил для себя подходящую точку опоры, чтобы сдвинуть Землю. Пока же войска не соберутся — именно это и есть тот короткий момент, Гауэр — у меня есть предложение для Семипалого: либо он, либо Навуходоносор. С кем должны вступить в союз Селевкид и стратегос Бербелек, и кто падет их жертвой, и чья страна будет разорвана Пергамоном, Аксумом, Ефремовыми измаэлитами — опять же, тем вторым, своим врагом и соседом — Эгипет или Вавилон? Так что пусть люди Семипалого выбирают.

Гауэр покачал головой.

— Он никогда не атакует Чернокнижника.

— Я спрашиваю не об этом. Спрашиваю: даст ли он клятву нейтралитета в отношении Бербелека, признает ли Царство Пергамона и вышлет ли в случае необходимости войска в Эгипет. Ты же слышал, каково условие Золотого в отношении союзников: падение Вавилона.

— Да.

— Что: да?

— Да. Семипалый даст такую клятву.

Эстле Лятек подалась вперед в кресле, к эйдолосу кратистоса Вавилона.

— Ты уверен?

— Эстле, — вздохнул Гауэр, — я, к сожалению, всегда уверен.

— А когда Чернокнижник падет…

— Если Чернокнижник падет, эстле, если.

— Если.

— Ба!

— Так. Так. Хорошо. — Эстле снова опала на спинку кресла. — Но здесь имеется одно дополнительное условие, — продолжила она.

— Догадываюсь.

— Действительно?

— Говори, эстле, я должен это услышать.

— После падения Навуходоносора кратистос Семипалый в качестве союзника, соседа и главного участника альянса, будет иметь решающий голос по вопросу политического будущего Эгипта; он обязан заранее предусмотреть это в договоре со стратегосом.

— Слушаю.

— Необходимо посадить на трон новую Ипатию. А Вавилон сохранит право вето относительно ее избрания.

— И этой новой Гипатией должна будет стать — кто?

— Ой, Гауэр, Гауэр, Гауэр, ты же глядишь на нее.

Вавилонянин громко чмокнул, выдул губу.

— Это все?

— Достаточно! — рассмеялась Алитея.

— Итак, пятнадцать часов, эстле.

— Иди.

Тот поклонился в третий раз и вышел.

Аурелия терпеливо ждала. Эстле Лятек вращала в ладони отполированный прикосновениями тысяч пальцев ликоторый пифагорейский кубик; серебряные символы, выбитые на его гранях, поблескивали в свете пирокийных ламп. Кубики Пифагора оставались запрещенными на Луне; Аурелия лишь недавно познакомилась с этими хитроумными игрушками. Но, были ли они только игрушками? Легенда гласила, будто бы первый кубик спроектировал сам Пифагор, но правды, естественно, никто не знал. Кубики, как правило, деревянные и величиной с детский кулак, имели форму правильного многогранника, состоящего из долутора или более десятков меньших многогранников. Каждая стенка любого из них (и, в последовательности, всякая стенка главного многогранника в любой конфигурации) имела подпорядоченное число, сумму меньших чисел, описывающих края. В результате, количество нумерологических и геометрических комбинаций было необычайно огромным; для каждой из комбинаций имелись богатейшие философские и религиозные интерпретации. Пифагорейцы Пост-Александрийской Эры использовали кубик для тренировки детских умов, подготовки их к ментальной дисциплине секты. В вульгаризированной версии, лишенной символических обозначений, кубик распространился по Земле именно как игрушка для детей, популярная мозаика. Но даже и в такой форме, используемая в систематичных тренировках, она влияла на морфу разума. Аурелия знала, что некоторые земные софистесы, в особенности же — ориентальных школ, считают, будто бы путем многолетней гимнастики разума с помощью кубика Пифагора можно достичь Формы, позволяющей заметить самую глубинную структуру реальности, увидеть Число Бога.

Наконец эстле Лятек вышла из состояния задумчивости и вспомнила об Аурелии. Она отложила кубик и кивнула рытеру.

— По-видимому, ты действительно говорила правду.

— Предупреждаю тебя, деспоина: я все повторю стратегосу.

— Ну конечно же, обязательно повтори. Разве я не отдала ему сейчас на тарелочке Эгипет с Вавилоном? Он ведь не пожалеет мне этой мелкой награды!

Она подмигнула Аурелии и встала, по-кошачьи потягиваясь. Аурелия тоже поднялась.

— Нужно заглянуть к выздоравливающему, — буркнула эстле, рассеянно глядя на какоморфную псевдо-птицу в орнитории[22] над потолком — Неожиданно дело приняло политический оборот, пора определить дату свадьбы.

Но она заколебалась и в половине шага повернулась на месте, обратившись к Аурелии. Сторонясь мчащегося этхера, окружавшего десницу лунянки, она обняла девушку и поцеловала ее в левую щеку.

— Благодарю тебя.

— Мне не следовало бы…

— Ты не на Луне. Сними это и иди потанцевать. Увидишь, сколько найдется охотных партнеров. Ты вытер Госпожи — но разве не приходило тебе в голову, что сила, это еще и красота?

Y

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ И ЦВЕТАХ ГИАКИНТОСА

На мгновение перед тем, как царская диадема легла на виски Мария Селевкида, из толпы под ступенями зиккурата вырвался мужчина в черном джульбабе Пилигрима к Камню и, обминув на бегу хоррорных и пергамонскую гвардию, ударил стилетом в грудь возводимого на трон Селевкида. Лезвие пронзило плащ и тунику, чтобы, выщербленное, со скрежетом отскочить от торса аристократа иганаци. Марий взревел песком и гравием, на момент полностью исчезнув за пустынной пылью. Когда та опала, лишенный кожы и мышц скелет покупавшегося уже катился вниз по каменным ступеням. Толпа замолкла.

Так на глазах Аурелии окончательный триумф выскальзывал из рук стратегоса Бербелека; победа, от которой зависело все, обращалась в поражение.

На небе, на западе, со стороны Александретты и отстоящего от Амиды более, чем на 2000 стадионов Средиземного Моря, громоздился фронт черных туч. Дело в том, что Король Бурь пообещал Стратегосу Луны шторм столетия, который сделал бы невозможным судоплавание как минимум на месяц, чтобы никакие корабли с войсками Урала и Македонии не могли добраться вовремя к осажденному Пергамону — так что теперь штормовые вихри выли и над Амидой, дергая громадные штандарты с Четырьмя Мечами; этими штандартами плотно обвешали Этемананкийский Зиккурат и расстилающуюся под ним громадную Площадь Атталидов. Сейчас, когда все задержали дыхание, в тишине глаза циклона четко был слышно всяческое фырканье гигантских полотнищ, треск древков, свист ветра между зданиями.

Секунда, две… Эта неподвижность сейчас взорвется, вот-вот Амида затрясется от рыка разъяренных — обманутых, перепуганных, охваченных отвращением — пергамонцев; вместо того, чтобы отправиться за своим господином, они пойдут против него, вверх по ступеням зиккурата вздымается волна рассерженной черни. Не чудовище, не даймона, не пустынное пугало, перед которым дрожат дети, не его должны были они увидеть в священной диадеме. Свободу от вавилонского рабства им должен был принести благородный и могучий виктор, красивый аристократ высокой морфы — и Марий был таким, вплоть до того момента, когда проявилась его гесоматичная натура. Аурелия, хоррорные, гвардия, царская свита, собравшаяся на вершине зиккурата, по сторонам и за спиной коронующегося Мария — чуть ли не физически чувствовали, как на окружающем керосе переламывается Форма народа, зацепленный камень пошатывается и сейчас рухнет в пропасть, уже слышно эхо грохота будущей лавины; холодела кожа и кровь стучала в ушах.