1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе - Николай Черушев

Попытаемся ответить на некоторые из них, базируясь на документах архивно-следственного дела № 967528 (Р-23564). На первый вопрос с достаточной уверенностью можно утверждать, что побоев, по крайней мере сильных, Петру Пахомовичу в начале следствия удалось избежать. Нам неизвестно, какими силами это было сделано, но напрашивается один вывод – только добровольным признанием своего участия в военном заговоре и обещанием назвать известных ему других заговорщиков. Подтверждением такого вывода является то, что ни в одном протоколе допроса или заявлении в различные инстанции Ткалун, в отличие от других арестованных военачальников, ни разу не упоминает о фактах его избиения следователями НКВД.

Относительно второго вопроса – почему в качестве заговорщиков он называет Осепяна, Булина и других? И здесь ответ достаточно прост – эти люди уже находились в тюрьме по обвинению в причастности к военному заговору и Ткалун, пользуясь служебной информацией и просто личным знакомством с руководством ГУГБ, имел о том достоверные сведения. К тому же об аресте и суде над Тухачевским, Фельдманом, Эйдеманом, Якиром сообщали все центральные газеты и Ткалуну можно смело было зачислять этих людей в заговорщики. Что же касается других названных им лиц, то ни один из них не находился на свободе к моменту ареста Ткалуна. Пик репрессий среди них пришелся на июль и ноябрь 1937 года. Все они в момент ареста работали в Москве, за исключением Векличева (Ростов-на-Дону). Германовича (Ленинград) и Петерсона (Киев).

Читая строки заявления Ткалуна на имя наркома Ежова, испытываешь двоякое чувство. С одной стороны – ему делает честь то, что он, согласившись давать признательные показания, делает это за счет тех лиц, которым такие признания уже никак не могли повредить или повлиять на их дальнейшую судьбу (Тухачевский со товарищи) или же мало что добавляли к уже имеющимся в их делах материалам (все остальные, Ткалуном названные). С другой стороны не покидает чувство досады и недоумения – с упомянутым выше К.А. Мерецковым служебные пути Ткалуна уже несколько лет не пересекались. Если до 1935 года, в бытность комендантом Москвы, он еще каким-то образом контактировал с начальником штаба столичного округа Мерецковым, то после отъезда последнего на равнозначную должность в Белорусский округ и ОКДВА, а затем советником начальника Генштаба в Испанию, подобные встречи и разговоры представляются весьма проблематичными.

Безусловно, Гамарник Ткалуну никогда ни этих, ни каких-либо других фамилий в качестве участников военного заговора не называл. И называть не мог по причине отсутствия у него каких-либо данных на сей счет. А появились они из-под пера Петра Пахомовича скорее всего по подсказке или даже по настоянию следователя Ушакова. Видимо, руководству Особого отдела ГУГБ очень хотелось подобраться к заместителю начальника Генштаба РККА комкору К.А. Мерецкову, чтобы показать свои «титанические усилия» по вскрытию очередной партии заговорщиков в высшем эшелоне наркомата обороны, на сей раз из заместительского звена. Потому-то, видимо, и попадает в этот список заместитель начальника Административно-Мобилизационного Управления (АМУ) дивизионный комиссар М.Е. Симонов и заместитель начальника Управления по командному составу РККА комдив И.Я. Хорошилов. А вот как там оказался командарм 2-го ранга М.Д. Великанов, один из немногих старых командующих войсками округов, остававшихся пока на свободе, остается только гадать. Хотя, впрочем, и здесь требуется поправка – к моменту написания Ткалуном данного заявления Великанов уже полмесяца как находился в тюрьме, чего отстраненный от дел бывший комендант Кремля, разумеется, мог и не знать. В чем уверенно можно не сомневаться, так это в том, что названные выше фамилии придуманы не самим Ткалуном, а подсказаны, вернее навязаны, ему следователем.

Относительно С.И. Кондратьева: несмотря на определенную натянутость во взаимоотношениях между комендантом Кремля и его заместителем (все-таки они, как ни крути, представляли интересы двух разных ведомств), Петр Пахомович дойти до того, чтобы, желая досадить Кондратьеву, зачислить его в заговорщики по собственной инициативе тоже не мог. Остается предположить – Николаев и Ушаков в обязательном порядке потребовали от него назвать в числе заговорщиков и сотрудников комендатуры Кремля, желательно чином покрупнее. Что и было выполнено. Несомненным остается и тот факт, что первоначальный текст заявления Ткалуна подвергался значительной правке со стороны Ушакова и Николаева.

Заявлением от 9 января 1938 года было положено начало многодневной тюремной эпопее Ткалуна по сочинению его «романа». Во втором томе архивно-следственного дела № 967528 сохранились многостраничные собственноручные показания Петра Пахомовича, помеченные разными днями января, февраля, апреля и мая 1938 года. Например, записи от 10, 13 и 20 января. Зачастую написанные карандашом с обеих сторон каждого листа бумаги, они имеют различного рода исправления и дополнения, сделанные на полях рукой Ткалуна. Все без исключения показания представляют собой ответы на вопросы, предварительно поставленные (вероятно в письменном виде) следователем. Нередко последующие показания объединяли несколько предыдущих, конкретизируя их в отдельных деталях. Затем уже, исходя из содержания показаний, рождались протоколы допросов.

При допросах Ткалуна следователей Особого отдела. ГУГБ интересовал широкий круг вопросов. В этом, например, можно убедиться, прочитав его собственноручные показания, написанные в течение пяти суток (20–24 февраля) и вобравшие в себя материал ряда предыдущих (от 10, 13 и 20 января 1938 года), а также составленный на основе этих показаний так называемый протокол допроса от 20 февраля. Чтобы еще раз подчеркнуть трудности в работе следователей, день и ночь бьющихся над добыванием «достоверных» данных о заговоре в Красной Армии, в первых строках нескольких протоколов допроса непременно фиксируется якобы имевшая место борьба по слому сопротивления арестованного. Так и в случае с Ткалуном – один из первых протоколов его допроса открывается вопросом следователя, содержащим констатацию факта будто бы полной капитуляции подследственного: «После долгого и упорного запирательства на следствии, под давлением неопровержимых фактов, уличающих Вас как шпиона и заговорщика, Вы, заклятый враг народа, наконец признали предъявленные Вам обвинения…»[266]

Итак, ко второй половине февраля 1938 года главный страж кремлевских кабинетов комдив Ткалун превратился в матерого шпиона и опытного заговорщика, а значит в заклятого врага трудового народа. И всю эту чушь он якобы безоговорочно признал. Если же это так, тогда оставалось самое малое – всего лишь надлежащее оформление материалов дела и передача его в Военную коллегию. Протокол допроса от 20 февраля вроде бы полностью подтверждает такое предположение – там имеются подробные признания в шпионаже в пользу Польши, показания об участии в украинской националистической организации и о подготовке военного переворота. Всего этого следователю Зиновию Ушакову было вполне достаточно, чтобы считать свой долг исполненным до конца. Однако его все же что-то смущало в деле Ткалуна. Он, видимо, сильно опасался, что оно развалится при мало-мальски серьезной проверке. Этим, по всей видимости, следует объяснить вынесение им постановления от 8 марта 1938 года, в котором, в частности, говорится:

«Показаниями ряда участников антисоветского военного заговора и личным признанием Ткалуна последний изобличен как активный участник этого заговора. Но ввиду того, что полностью еще не вскрыта вся антисоветская деятельность Ткалуна и требуются дальнейшие следственные действия…»[267] Здесь же Ушаков возбуждает ходатайство о продлении следствия по делу и содержания под стражей арестованного сроком на два месяца. Шеф 5-го отдела ГУГБ Николаев-Журид поддерживает просьбу своего помощника.

Стандартная фраза о том, что «…полностью еще не вскрыта вся антисоветская деятельность (называется фамилия арестованного)» фигурирует во всех постановлениях о продлении сроков следствия и содержания под стражей. И совершенно неважно при этом – сознался подследственный или нет, – все равно формальная сторона в НКВД соблюдается неукоснительно и подобных постановлений можно приводить десятками.

В протоколе допроса от 20 февраля можно найти и некое обоснование «долгого и упорного сопротивления» со стороны бывшего коменданта Москвы и Кремля:

«Вопрос: Почему Вы так нагло и упорно запирались на следствии?

Ответ: Я не хотел сознаться в своих преступлениях потому, что был как-то уверен, что мои сообщники (Любченко, Гамарник, Якир, Дубовой, Савицкий, Капуловский, Фельдман и др.) не выдали меня следствию, ибо одни из них расстреляны (Якир, Фельдман), другие покончили жизнь самоубийством (Любченко, Гамарник), а третьи были очень давно арестованы.