Мемуары - Джакомо Казанова

По моем возвращении в Аранхуэц посланник представил меня маркизу Гримальди, который долго беседовал со мной о швейцарской колонии, основанной испанским правительством в Сиерра-Морена. Предприятие не процветало; все колонисты умирали в этой суровой местности. Я сказал маркизу: «Этот проект неосуществим; эти колонии лет через двадцать исчезнут до последнего человека. Это зависит как от физических, так и от нравственных причин. Из всех европейских народов швейцарцы больше всех других привязаны не только к обычаям их родины, но и к самой почве. Я бы сравнил их с растением, которое, перенесенное в другой климат, постепенно чахнет. И наконец, умирает. Эти люди подвержены болезни, которую называют тоской по родине, болезни, известной также и древним грекам под именем ностальгии. Лучшим, может быть, средством вылечить их от этой болезни было бы связывать их брачными союзами с колонистами других стран или с испанцами; нужно было бы также оставлять им их священников, но главным образом, оградить их от придирок инквизиции, потому что у швейцарца привычки чрезвычайно глубоко вкоренились: таков, например, обычай, предшествующий брачной церемонии; обычай, не могущий быть ни в каком случае одобряем испанскою церковью». Одним словом, я убеждал г-на Гримальди отказаться от его швейцарской колонии и составить ее из испанских семейств. Он возразил мне, что народонаселение Испании и без того было уже малочисленно, что придется опустошить целый кантон и заселить его в ущерб местностей, довольно плохо населенных. «Совсем нет, — отвечал я, — потому что десять колонистов, которые в Астурии умирают с голоду, будут иметь до пятидесяти детей в течение десяти лет, в следующем поколении их будет двести, а в третьем — тысяча».

Начались опыты моего проекта; маркиз уверил меня, что если дело пойдет успешно, то я получу место директора колонии, вознаграждение, мало мне улыбавшееся, так как в продолжение долгого времени колония по необходимости будет состоять из одних нищих.

Я был занят редакцией проекта, когда начальник хора дворцовой капеллы, венецианец, покровительствуемый Мочениго, явился ко мне и спросил: нет ли у меня какого-либо сюжета, который можно бы переложить на музыку. Готовился дворцовый спектакль, а времени оставалось так мало, что не было возможности выписать либретто из Италии. Я предлагаю ему написать оперу в одном действии, он соглашается, я принимаюсь за работу и в какие-нибудь тридцать шесть часов изготовляю оперу. На мое либретто он сочинил музыку в четыре дня; репетиции делались в доме посольства в присутствии испанских министров и иностранных посланников. Успех был полный — единственная выгода, которую я получил и за которой гнался. Благодаря этому я вошел в сношения с некоторыми лицами театра в Аранхуэце; в это-то время я и познакомился с синьорой Пеличией, первой певицей, римлянкой по рождению, посредственного таланта, не особенно красивой, но очень умной. Ангажированная в Валенсию, она просила меня добыть ей рекомендательные письма в этот город. Я отправил ее к герцогу Аркосу, который дал ей запечатанное письмо к банкиру дону Диего; об этом обстоятельстве я буду еще иметь случай кое-что сказать.

Из лиц, с которыми я часто встречался в Аранхуэце, я должен упомянуть о доне Доминго Барнери, первом камердинере короля. Из его окон я ежедневно видел, как Его Величество отправлялся на охоту и как оттуда возвращался усталый и изнуренный. Король был мал ростом, но живой и крепкий, в противоположность всем испанским королям, которых мы представляем себе энергическими, но флегматическими. У Карла III был любимец, некто Грегорио Сквилас, человек низкого происхождения, единственное достоинство которого заключалось в том, что у него была красивая жена. Как и все, я приписывал г-же Сквилас милости, которыми король осыпал ее мужа. Но Барнери разубедил меня в этом следующим образом: «Эти слухи действительно ходили, — сказал он, — но это клевета; король — само целомудрие, он знал только свою супругу, но и супружеские обязанности он исполнял скорее как долг, чем как наслаждение. Этот добродетельный монарх ни за что не захотел бы даже ценой своей жизни замарать свою душу смертным грехом. И, поверите ли вы? единственно оттого, чтобы не сознаться в этом своему духовнику. Здоровый и сильный, он ни разу в жизни не заболевал. Охотой он занимается с тем, чтобы таким образом истрачивать избыток жизни, которою он переполнен».

— Удивительный человек! — сказал я.

— Когда королева умерла, привыкнуть к другим условиям жизни было довольно трудно, потому что король не любил ни чтения, ни музыки, ни беседы. Нужны были занятия, которые бы поглощали время. Таким образом устроился порядок жизни, которую теперь ведет Его Величество и, конечно, будет вести до конца дней своих. В семь часов король встает и одевается, затем молится; в восемь часов он слушает обедню и пьет шоколад; после этого он нюхает большую щепотку табака, — и это он делает только раз в день. Затем работает до одиннадцати часов со своими министрами, а окончив работу, плотно обедает, по выходе из-за стола он делает визит принцессе Астурийской и отправляется на охоту. На охоте он остается до восьми часов и закусывает там же. Когда Его Величество возвращается в замок, его несут в постель, потому что он засыпает вследствие усталости. Таковы его привычки, от которых он никогда не отступает.

— Печальная жизнь для короля. Отчего он вторично не женится?

— Он подумывал об одной из дочерей Людовика XIV, о принцессе Аделаиде; ему прислали ее портрет, но рассмотрев его, он перестал думать об этом браке. С тех пор никто не смеет ему говорить о браке, но в то же время несчастие тому, кто бы осмелился предложить ему любовницу.

Карл III был жертвой своего строгого воздержания; известно, что он умер в сумасшествии. Аскетизм хорош только для священников; по отношению к монарху это вредное помешательство; оно мало-помалу приводит к сердечной сухости и в конце концов распространяется даже на разум. Король очень любил инфанта, своего брата, принца замечательно некрасивого; он позволил ему брать любовниц, сколько ему угодно; этого противоречия Барнери никак не мог себе объяснить. У этого инфанта тоже было своего рода сумасшествие, гнездившееся уже в мозгу его августейшего брата, но это сумасшествие было гораздо более светское…

По возвращении из Аранхуэца я сделал визит г-ну Аранда; он принял меня вежливо, но не особенно любезно. Относительно моих препирательств с Менгсом и неверотерпимым патером он мне сказал, что это последнее приключение могло бы сделаться весьма серьезным и что его вмешательство в это дело было бы совершенно бесполезно для меня.

— Господа инквизиторы, — сказал он, — не чувствуют особенной нежности ко мне. Даже в настоящую минуту их приверженцы надеются устрашить меня своими грозными публикациями.

— Да что же они требуют от Вашего Сиятельства?

— Пустяки, но я не уступлю. Они хотят, чтобы я снова дозволил носить длинные плащи и шляпы с наклонными полями.

— И из-за таких пустяков вам осмеливаются угрожать?

— До такой степени угрожают, что я не советую вам быть у меня в следующее воскресенье, ибо, если верить пасквилю, приклеенному сегодня утром у моих дверей, мой дом должен быть взорван в этот день.

— Мне любопытно будет увидеть, очень ли высоко взлетит ваш дом, и поэтому я буду иметь честь засвидетельствовать мое почтение Вашему Сиятельству в воскресенье ровно в полдень.

И действительно, в назначенный день я отправился к графу Аранда. В его апартаментах было многочисленное общество; дом, понятно, не взлетел на воздух. Пасквиль, в котором угрожали смертью министру, если он не отменит своих распоряжений относительно плащей, был написан стихами; приведу из них два стиха, имеющих особенную энергию по-испански:

Si me cogen, me horqueran, Pero no me cogeran, то есть «если они меня схватят, то повесят, но они никогда меня не схватят».

Я вел частые переговоры с министром относительно колонии в Сиерра-Морена, и дело начало принимать такой благоприятный оборот, несмотря на мои опасения, что я готовился уже отправиться на место. Мануччи, по-прежнему оказывавший мне знаки самой тесной дружбы, хотел ехать вместе со мною; он намеревался взять с собой одну молодую авантюристку, которая называла себя Порто-Карреро и говорила, что она незаконная дочь кардинала этого имени; этого кардинала она называла не иначе как mio padre. Говорили, что она была любовницей аббата Бильярди.

Между тем, моя злая судьба привела тогда в Мадрид барона Фретюра из Льежа, игрока и плута по профессии. Я имел несчастие познакомиться с ним на водах в Спа; узнав, что я собираюсь отправиться в Португалию, он поехал в Лиссабон, надеясь найти меня там и наполнить свой кошелек моими деньгами. В течение моей долгой, страдальческой жизни я всегда был жертвой массы интриганов и негодяев. Приехав в Мадрид и узнав, что я нахожусь здесь, барон Фретюр явился ко мне с визитом. Он осыпал меня любезностями и лестью, и я счел своей обязанностью принять его вежливо. Я не думал, что буду скомпрометирован, рекомендуя его кое-кому; к несчастью, я всегда был жертвой мягкости своего характера. Уже на третий день после приезда Фретюр показал свои ногти. Он признался мне, что был без гроша, и просил меня открыть ему свой кошелек; он нуждался, прибавил он, в пустяках: в сорока пистолях. Я наотрез ему отказал, благодаря его, однако, за доверие, оказываемое мне.