Триумфальная арка - Эрих Ремарк

Вебер уселся в кресло.

— Я ничего больше не понимаю. Все возможно. Может, наши вообще не станут драться. Просто возьмут и отдадут страну. Никто ничего не знает.

Равик встал.

— Если меня не задержат до вечера, зайду часов около восьми.

— Заходите.

Равик вышел. В приемной он увидел актера. Равик совсем позабыл о нем. Актер вскочил на ноги.

— Что с ней?

— Умерла.

Актер окаменел.

— Умерла?!

Трагически взмахнув рукой, он схватился за сердце и зашатался. Жалкий комедиант, подумал Равик. Вероятно, играл что-либо подобное на сцене, и теперь, когда это случилось с ним в жизни, впал в заученную роль. А может быть, переживает искренне, но по профессиональной привычке не может обойтись без дурацких театральных жестов.

— Можно мне на нее посмотреть?

— Зачем?

— Я должен увидеть ее еще раз! — Актер прижал руки к груди. В руках он держал светло-коричневую шляпу с шелковой лентой. — Поймите же! Я должен…

В глазах у него стояли слезы.

— Послушайте, — нетерпеливо сказал Равик. — Убирайтесь-ка отсюда! Эта женщина умерла, и ничего тут не изменишь. В своих переживаниях разберетесь сами. Идите ко всем чертям! Вас приговорят к году тюрьмы или патетически оправдают — какая разница? Пройдет несколько лет, и вы будете хвастать этой историей, набивать себе цену в глазах других женщин, домогаясь их милостей… Вон отсюда, идиот!

Он подтолкнул актера к двери. Тот слабо сопротивлялся. Стоя в дверях, актер обернулся:

— Бесчувственная скотина! Паршивый бош!

На улицах было полно народу. Сбившись в кучки, люди жадно следили за быстро бегущими буквами световых газет. Равик поехал в Люксембургский сад. До ареста хотелось побыть несколько часов наедине с собой.

В саду было пусто. Первое дыхание осени уже коснулось деревьев, но это напоминало не увядание, а пору зрелости. Свет был словно соткан из золота и синевы — прощальный шелковый флаг лета.

Равик долго сидел в саду. Он смотрел, как меняется освещение, как удлиняются тени. Он знал — это его последние часы на свободе. Если объявят войну, хозяйка «Энтернасьоналя» не сможет больше укрывать эмигрантов. Он вспомнил о приглашении Роланды. Теперь и Роланда ему не поможет. Никто не поможет. Попытаешься бежать — арестуют как шпиона.

Он просидел так до вечера, не чувствуя ни грусти, ни сожаления. В памяти всплывали лица. Лица и годы. И наконец — это последнее, застывшее лицо.

В семь часов Равик поднялся. Он знал, что, уходя из темнеющего парка, он покидает последний уголок мирной жизни. Тут же на улице он купил экстренный выпуск газеты. Война была уже объявлена. Он зашел в бистро — там не было радио. Потом направился в клинику. Вебер встретил его.

— Не сделаете ли еще одно кесарево сечение? Больную только что доставили.

— Охотно.

Равик пошел переодеться. В коридоре он столкнулся с Эжени. Увидев его, она очень удивилась.

— Вероятно, вы меня уже не ждали? — спросил он.

— Нет, не ждала, — сказала она и как-то странно посмотрела на него. Затем торопливо пошла дальше.

Кесарево сечение не бог весть какая сложная операция. Равик работал почти машинально. Время от времени он ловил на себе взгляд Эжени и никак не мог понять, что с ней происходит.

Ребенок закричал. Его обмыли. Равик смотрел на красное личико и крохотные ручонки. Рождаясь на свет, мы отнюдь не улыбаемся, подумал он и передал новорожденного санитарке. Это был мальчик.

— Кто знает, для какой войны он рожден! — сказал Равик и принялся мыть руки. За соседним умывальником стоял Вебер.

— Равик, если вас действительно арестуют, немедленно дайте знать, где вы находитесь.

— К чему вам лишние неприятности, Вебер? Теперь с такими людьми, как я, лучше вовсе не знаться.

— Почему? Только потому, что вы немец? Но ведь вы беженец!

Равик хмуро улыбнулся.

— Вы же сами прекрасно знаете, как на нас, беженцев, смотрят везде и всюду. От своих отстали, к чужим не пристали. На родине нас считают предателями, а на чужбине — иностранными подданными.

— Мне все это безразлично. Я хочу, чтобы вас как можно скорее освободили. Сошлитесь на меня. Я за вас поручусь.

— Хорошо. — Равик знал, что не воспользуется его предложением. — Врачу везде найдется дело. — Он вытер руки. — Могу я вас попросить об услуге? Позаботьтесь о похоронах Жоан Маду. Сам я, наверно, уже не успею.

— Я, конечно, сделаю все. А еще что-нибудь не надо уладить? Скажем, вопрос о наследстве?

— Пусть этим занимается полиция. Не знаю, есть ли у нее родные. Да это и не важно.

Он оделся.

— Прощайте, Вебер. С вами хорошо работалось.

— Прощайте, Равик. Вам еще причитается гонорар за последнюю операцию.

— Израсходуйте эти деньги на похороны. Впрочем, они обойдутся дороже. Я оставлю вам еще.

— И не думайте, Равик. Ни в коем случае. Где бы вы хотели ее похоронить?

— Не знаю. На каком-нибудь кладбище. Я запишу ее имя и адрес.

Равик взял бланк клиники и написал адрес. Вебер положил листок под хрустальное пресс-папье, украшенное серебряной фигуркой овечки.

— Все в порядке, Равик. Через несколько дней и меня, наверно, тут не будет. Без вас мы едва ли сможем так успешно работать, как раньше.

Они вышли из кабинета.

— Прощайте, Эжени, — сказал Равик.

— Прощайте, герр Равик. — Она посмотрела на него. — Вы в отель?

— Да. А что?

— О, ничего… мне только показалось…

Стемнело. Перед отелем стоял грузовик.

— Равик, — послышался голос Морозова из какого-то парадного.

— Это ты, Борис? — Равик остановился.

— Там полиция.

— Так я и думал.

— Вот удостоверение личности на имя Ивана Клуге. Помнишь, я рассказывал тебе? Действительно еще на полтора года. Пойдем в «Шехерезаду». Там сменим фотографию. Подыщешь себе другой отель и станешь русским эмигрантом.

Равик отрицательно покачал головой.

— Слишком рискованно, Борис. Фальшивые документы в военное время — опасная вещь. Уж лучше никаких.

— Что же ты намерен делать?

— Пойду в отель.

— Ты твердо решил, Равик? — спросил Морозов.

— Да, твердо.

— Черт возьми! Кто знает, куда теперь тебя загонят!

— Во всяком случае, немцам не выдадут. Этого мне уже нечего бояться. И в Швейцарию не вышлют. — Равик улыбнулся. — Впервые за семь лет полиция не захочет расстаться с нами. Потребовалась война, чтобы нас начали так высоко ценить.

— Говорят, в Лоншане создается концентрационный лагерь. — Морозов потеребил бороду. — Выходит, ты бежал из немецкого концлагеря, чтобы попасть во французский.

— Быть может, нас скоро выпустят.

Морозов ничего не ответил.

— Борис, не беспокойся за меня. На войне всегда нужны врачи.

— Каким именем ты назовешься при аресте?

— Своим собственным. Здесь я назвал его полиции только один раз. Пять лет назад. — Равик немного помолчал. — Борис, — продолжал он, — Жоан умерла. Ее застрелили. Она лежит в клинике Вебера. Надо ее похоронить. Вебер обещал мне, но боюсь, его мобилизуют прежде, чем он успеет это сделать. Ты позаботишься о ней? Не спрашивай меня ни о чем, просто скажи «да», и все.

— Да, — ответил Морозов.

— Прощай, Борис. Возьми из моих вещей то, что тебе может пригодиться. Переезжай в мою конуру. Ты ведь всегда мечтал о ванной… А теперь я пойду. Прощай.

— Дело дрянь, — сказал Морозов.

— Ладно. После войны встретимся в ресторане «Фуке».

— С какой стороны? Со стороны Елисейских Полей или авеню Георга Пятого?

— Авеню Георга Пятого. Какие же мы с тобой идиоты! Пара сопливо-героических идиотов! Прощай, Борис.

— Да, дело дрянь, — сказал Морозов. — Даже проститься как следует и то стесняемся. А ну-ка иди сюда, идиот!

Он расцеловал Равика в обе щеки. Равик ощутил его колючую бороду и запах табака. Это было неприятно. Он направился в отель.

Эмигранты собрались в «катакомбе». Совсем как первые христиане, подумал Равик. Первые европейцы. За письменным столом, под чахлой пальмой, сидел человек в штатском и заполнял опросные листы. Двое полицейских охраняли дверь, через которую никто не собирался бежать.

— Паспорт есть? — спросил чиновник Равика.

— Нет.

— Другие документы?

— Нет.

— Живете здесь нелегально?

— Да.

— По какой причине?

— Бежал из Германии. Лишен возможности иметь документы.

— Фамилия?

— Фрезенбург.

— Имя?

— Людвиг.

— Еврей?

— Нет.

— Профессия?

— Врач.

Чиновник записал.

— Врач? — переспросил он и поднес к глазам листок бумаги. — А вы не знаете тут врача по фамилии Равик?

— Понятия не имею.

— Он должен проживать именно здесь. Нам донесли. Равик посмотрел на чиновника. Эжени, подумал он. Не случайно она поинтересовалась, иду ли я в отель, а еще раньше так сильно удивилась, увидев меня на свободе.