Триумфальная арка - Эрих Ремарк

— Это скоро подействует?

— Да… скоро. Через несколько минут.

— А что… что у меня с рукой?..

— Ничего… Ты еще не можешь ею двигать. Но это пройдет.

Она попыталась подтянуть ногу. Нога не двигалась.

— То же самое, Жоан. Не беспокойся. Все пройдет.

Она слегка повернула голову.

— А я было собралась… начать жить по-новому…

Равик промолчал. Что он мог ей сказать? Возможно, это была правда. Да и кому, собственно, не хочется начать жить по-новому?

Она опять беспокойно повела головой в сторону. Монотонный, измученный голос.

— Хорошо… что ты пришел… Что бы со мной стало без тебя?

— Ты только не волнуйся, Жоан.

Без меня было бы то же самое, безнадежно подумал он. То же самое. Любой коновал справился бы не хуже меня. Любой коновал. Единственный раз, когда мне так необходимы мой опыт и мое умение, все оказалось бесполезным. Самый заурядный эскулап смог бы сделать то, что делаю я. Все напрасно…

К полудню она все поняла. Он ничего не сказал ей, но она вдруг поняла все сама.

— Я не хочу стать калекой, Равик… Что с моими ногами? Они обе уже не…

— Ничего страшного. Когда встанешь, будешь ходить, как всегда.

— Когда я… встану… Зачем ты лжешь? Не надо…

— Я не лгу, Жоан.

— Лжешь… ты обязан лгать… Только не давай мне залеживаться… если мне не осталось ничего… кроме боли. Обещай…

— Обещаю.

— Если станет слишком больно, дашь мне что-нибудь. Моя бабушка… лежала пять дней… и все время кричала. Я не хочу этого, Равик.

— Хорошо, Жоан. Тебе совсем не будет больно.

— Когда станет слишком больно, дай мне достаточную дозу. Достаточную для того, чтобы… все сразу кончилось… Ты должен это сделать… даже если я не захочу или потеряю сознание… Это мое последнее желание. Что бы я ни сказала потом… Обещай мне.

— Обещаю. Но в этом не будет необходимости. Выражение испуга в ее глазах исчезло. Она как-то сразу успокоилась.

— Ты вправе так поступить, Равик, — прошептала она. — Ведь без тебя… я бы уже вообще не жила…

— Не говори глупостей!

— Нет… Помнишь… когда ты в первый раз встретил меня… я не знала, куда податься… Я хотела наложить на себя руки… Последний год моей жизни подарил мне ты. Это твой подарок. — Она медленно повернула к нему голову. — Почему я не осталась с тобой?..

— Виноват во всем я, Жоан.

— Нет. Сама не знаю… в чем дело… За окном стоял золотой полдень. Портьеры были задернуты, но сквозь боковые щели проникал свет. Жоан лежала в тяжелой полудреме, вызванной наркотиком. От нее мало что осталось. Словно волки изгрызли ее. Казалось, тело совсем истаяло и уже не может сопротивляться. Она то проваливалась в забытье, то снова обретала ясность мысли. Боли усилились. Она застонала. Равик сделал ей еще один укол.

— Голова… — пробормотала она. — Страшно болит голова…

Через несколько минут она опять заговорила.

— Свет… слишком много света… слепит глаза… Равик подошел к окну, опустил штору и плотно затянул портьеры. В комнате стало совсем темно.

Он сел у изголовья кровати.

Жоан слабо пошевелила губами.

— Как долго это тянется… как долго… ничто уже не помогает, Равик.

— Еще две-три минуты — и тебе станет легче. Она лежала спокойно. Мертвые руки простерлись на одеяле.

— Мне надо тебе… многое… сказать…

— Потом, Жоан…

— Нет, сейчас… а то не, останется времени… Многое объяснить…

— Я знаю все, Жоан…

— Знаешь?

— Мне так кажется.

Волны судорог. Равик видел, как они пробегают по ее телу. Теперь уже обе ноги были парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднималась и опускалась.

— Ты знаешь… я всегда только с тобой…

— Да, Жоан.

— А все остальное… было одно… беспокойство.

— Да, я знаю…

С минуту она лежала молча. Слышалось лишь ее тяжелое дыхание.

— Как странно… — сказала она очень тихо. — Странно, что человек может умереть… когда он любит… Равик склонился над ней. Темнота. Ее лицо. Больше ничего.

— Я не была хороша… с тобой… — прошептала она.

— Ты моя жизнь…

— Я не могу… мои руки… никогда уже не смогут обнять тебя…

Она пыталась поднять руки и не смогла.

— Ты в моих объятиях, — сказал он. — И я в твоих.

На мгновение Жоан перестала дышать. Ее глаза словно совсем затенились. Она их открыла. Огромные зрачки. Равик не знал, видит ли она его.

— Ti amo,[28] — произнесла она.

Жоан сказала это на языке своего детства. Она слишком устала, чтобы говорить на другом. Равик взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем оборвалось.

— Ты вернула мне жизнь, Жоан, — сказал он, глядя в ее неподвижные глаза. — Ты вернула мне жизнь. Я был мертв, как камень. Ты пришла — и я снова ожил.

— Mi ami?[29]

Так спрашивает изнемогающий от усталости ребенок, когда его укладывают спать.

— Жоан, — сказал Равик. — Любовь — не то слово. Оно слишком мало говорит. Оно — лишь капля в реке, листок на дереве. Все это гораздо больше…

— Sono stata… sempre conte…[30]

Равик держал ее руки, уже не чувствовавшие его рук.

— Ты всегда была со мной, — сказал он, не заметив, что вдруг заговорил по-немецки. — Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным… Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить.

Обычно они объяснялись на взятом взаймы языке. Теперь впервые, сами того не сознавая, они говорили каждый на своем. Словно пала преграда, и они понимали друг друга лучше, чем когда бы то ни было…

— Baciami.[31]

Он поцеловал горячие, сухие губы.

— Ты всегда была со мной, Жоан… всегда…

— Sono stata… perdita… senza di te.[32]

— Неправда, это я без тебя был совсем погибшим человеком. В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого.

Несколько минут она лежала безмолвно и неподвижно. Равик также сидел молча. Ее руки и ноги застыли, все в ней омертвело, жили одни лишь глаза и губы; она еще дышала, но он знал, что дыхательные мышцы постепенно захватываются параличом; она почти не могла говорить и уже задыхалась, скрежетала зубами, лицо исказилось. Она боролась. Шею свело судорогой. Жоан силилась еще что-то сказать, ее губы дрожали. Хрипение, глубокое, страшное хрипение, и наконец крик:

— Помоги!.. Помоги!.. Сейчас!..

Шприц был приготовлен заранее, Равик быстро взял его и ввел иглу под кожу… Он не хотел, чтобы она медленно и мучительно умирала от удушья. Не хотел, чтобы она бессмысленно страдала. Ее ожидало лишь одно: боль. Ничего, кроме боли. Может быть, на долгие часы…

Ее веки затрепетали. Затем она успокоилась. Губы сомкнулись. Дыхание остановилось. Равик раздвинул портьеры и поднял штору. Затем снова подошел к кровати. Застывшее лицо Жоан было совсем чужим.

Он закрыл дверь и прошел в приемную. За столом сидела Эжени. Она разбирала папку с историями болезней.

— Пациент из двенадцатой штаты умер, — сказал он.

Эжени кивнула, не поднимая глаз.

— Доктор Вебер у себя?

— Кажется, да.

Равик вышел в коридор. Несколько дверей стояли открытыми. Он направился к кабинету Вебера.

— Номер двенадцатый умер, Вебер. Можете известить полицию.

Вебер даже не взглянул на него.

— Теперь полиции не до того.

— То есть?

Вебер указал на экстренный выпуск «Матэн».

Немецкие войска вторглись в Польшу.

— Война будет объявлена еще сегодня. У меня сведения из министерства.

Равик положил газету на стол.

— Вот как все обернулось, Вебер…

— Да. Это конец. Бедная Франция!..

Равик сидел и молчал, ощущая вокруг себя какую-то странную пустоту.

— Это больше, чем Франция, Вебер, — сказал он наконец.

Вебер в упор посмотрел на него.

— Для меня — Франция. Разве этого мало?

Равик не ответил.

— Что вы намерены делать? — спросил он после паузы.

— Не знаю. Вероятно, явлюсь в свой полк. А это… — он сделал неопределенный жест. — Придется передать кому-нибудь другому.

— Вы сохраните клинику за собой. Во время войны нужны госпитали. Вас оставят в Париже.

— Я не хочу здесь оставаться.

Равик осмотрел комнату.

— Сегодня вы видите меня в клинике последний раз. Мне кажется, все здесь идет нормально. Операция матки прошла благополучно; больной с желчным пузырем выздоравливает; рак неизлечим, делать вторичную операцию бессмысленно. Это все.

— Что вы хотите сказать? — устало спросил Вебер. — Почему это мы с вами видимся сегодня в последний раз?

— Как только будет объявлена война, нас всех интернируют. — Вебер пытался что-то возразить, но Равик продолжал: — Не будем спорить. Это неизбежно.

Вебер уселся в кресло.