Поколение одиночек - Владимир Бондаренко

Её пробуют оторвать от стихии земли, обозначить голосом играющей воды. Да, в природной поэзии Седаковой, часто прозрачной, как сама льющаяся вода, можно найти и все превращения воды, погрузиться в глубину воды, как в глубину слова. Можно упиваться текучестью строк и игрой воды Кастальского ключа. Но даже ритм её поэзии предельно не водяной, всё время играющий и переливающий, а земной, порой угрюмо неподвижный и каменно-молчаливый. Её поэзия, как и поэзия Заболоцкого, Клюева, Хлебникова, Кузнецова – за редким исключением – не поющаяся, а читающаяся.

Пруд говорит:

Были бы у меня руки и голос,Как бы я любил тебя. Как лелеял…Мне же ничего не нужноВедь нежность – это выздоровленье.Положил бы я тебе руки на колени,Как комнатная зверушка,И спускался сверхуГолосом как небо.

Но собственно вода, пруд ли, озеро ли, или льющаяся, как речь, ласкающая, как руки любимого, струя воды – это лишь часть природы, лишь заполнение земли. Нельзя оторвать воду от земли, иначе она и станет ничем. Вода всего лишь часть стихии земли, и в земном своем почвенничестве Ольга Седакова, осознанно, или противореча самой себе становится оголтелым апологетом «последних вещей», апологетом зримой образности и предметности мира. Она и впрямь – из «последних поэтов», для либерального уха откровенно ортодоксальных, даже если бы она и не была набожным православным человеком… Надеюсь, эти «последние поэты», давно уже изгоняемые отовсюду, окажутся и последними на земле поэтами в самую последнюю её минуту. Земля и есть тот предмет, в который переходит исчезающее перед своим предметом слово, «такого слова, собственно, мне всегда и хотелось».

И большого истинного поэта земля привязывает крепче, чем любые самые совершенные мысли. В конце концов, стихия земли создана Богом, а отвлеченные мысли всегда ли согласуются с Его присутствием, не нарушая канонов? И потому у поэтессы Ольги Седаковой всегда «есть странная привязанность к земле / Нелюбящей; быть может обреченной…» Даже если эта странная привязанность к земле – всего лишь «ветер на пустой дороге», куда же ему деться, ветру среди земли, ветру, как части стихии земли? Может, старых шестидесятнических бесов и корежит земное почвенничество Седаковой. Бесов, которые ещё и живут в ней самой. Её публицистические конвульсии и впрямь напоминают изгнание бесов, когда цель ясна, когда слово уже переходит в простой предмет, и это земля и всё, что с ней связано. Изгнание бесов, экзерсис, по-видимому, состоялся. И уже поэтесса не стесняется отказать в праве на публичность, в праве на высказывание тем, кто способен лишь на разрушение. «Казалось, каждый имеет право на высказывание, всех призывают быть открытыми и говорить, но из этого создается адский шум, в котором ничего нельзя расслышать. И поэтому я думаю, что рано или поздно цивилизация почувствует, что она не может жить без чистого слова, без авторитетного слова… Не от всякого человека высказывание нужно».

Вот так и идет себе одна поперек демократии, поперек цивилизации русская поэтесса Ольга Седакова. И этот её голос полон удивительной энергии, лишен сомнения. Так было всегда у больших поэтов. И уже поэзия воспринимается как дар правоты, как: «Дар внезапного воспоминания о родине, о родном отношении с тем, перед чем обычно, обыденно, мы не можем чувствовать ничего другого, кроме вины… Это полнота образа человека и человечества… Человек делается тем, чем он изначально был… „Где, как ребенок, плачет простое бытие, да сохранит тебя Господь как золото своё“, и вот это я осмелилась бы назвать доктринальным смыслом поэзии».

Высоко берет Ольга Седакова в своей удивительной уверенности в высшем предназначении поэзии человека в стихии земли.

Мы в тень уйдем и там, в тени.Как в беге корабля.С тобой я буду говорить.О, тихая земля.Как говорит приречный злак,Целуя ноги рек,Как говорит зарытый клад.Забытый человек.

Ольга Седакова понимает, что на этом уровне разговора наша русская поэзия и сегодня самый достойный собеседник. Она и слышать нынче не хочет о русском культурном «отставании».

«Что касается „отставания“: мне всегда хочется возражать, когда я слышу это. За таким пониманием стоит представление о русской культуре, как исключительно импортирующей. Это не отвечает реальности. Русский культурный экспорт двадцатого века огромен…»

В Венеции я возлюбил русскую поэзию Ольги Седаковой. Дочитывая второй том её прозы и публицистики с удивлением узнал, что и она, только через Англию, через быт и бытие совсем другой страны, через её культуру, как наши ранние славянофилы, пройдя немецкие университеты, вновь с еще большей силой возлюбила измученную и несчастную Россию.

«Самое главное впечатление моих путешествий: изменение образа России… Я как будто возвращаюсь на родину… Так вот, теперь, в Европе меня тянет думать о России. Не о „наследстве“, ничуть (имеется в виду великое культурное наследство России – В.Б.). О возможности чего-то такого, чего еще нет, но нет именно здесь, а не в другом месте…

Может, одно из первых слов о такой неведомой России, которые приходят на ум, – ласка, славянское слово… не такой ли ласки подмешал Пушкин в Вальтера Скотта, Рублев в греческое письмо?.. Вот эта ласка, жаление, печаль… Во всяком случае, все расхожие представления, входящие в „Миф России“: анархизм, русская рулетка, душа нараспашку, „однова живём“ и вся эта цыганщина – давно неинтересны, это отыгранная пьеса, и страшным образом отыгранная…

Этому моему возвращению на родину в самом метафизическом смысле (ибо никогда из России поэтесса не уезжала, кроме как в краткосрочные путешествия – В.Б.), в необычайной мере способствовали те, кто отсюда, из Англии, Шотландии, Ирландии, любят Россию. От них, благодаря им я узнала, каким драгоценным может быть присутствие России в Европе, а не только Европы в России. Они чтят и любят в России то, чего мы сами в ней не видим за советским и постсоветским безобразием, и вдохновляют своей любовью. Для них, как для Рильке в начале века (вот бы усмехнулся Парамонов!), Россия остается „страной, которая граничит с Богом“, и вдали от такой пограничной зоны человек начинает скучать».

Вот и остаётся Ольге Седаковой быть достойной поэтессой той страны, которая граничит с Богом. Поэтессы с даром нежной мысли и легкого сердца, устремленной в «целомудренную бездну стиха».

Пятнадцатая глава. Саша Соколов

Соколов Саша (Александр Всеволодович) родился 6 ноября 1943 года в Оттаве (Канада) поэт, прозаик.

Отец – майор разведки, под прикрытием должности торгового советника советского посольства в Канаде вел активную разведывательную деятельность по сбору данных о ядерных исследованиях. В 1946 году со скандалом был выслан из Канады. С 1947 года семья Соколовых живёт в Москве. С 1950 по 1961 год учился в средней школе, причем не раз стоял вопрос о переводе в специальное детское заведение. В 1962 году поступил в военный институт иностранных языков. Ушел со скандалом с третьего курса, пробыв несколько месяцев в психиатрическом отделении военного госпиталя. Пробовал бежать через советско-иранскую границу, задержан. Сидел в тюрьме, выпущен по протекции отца. Перешел в 1967 году на факультет журналистики МГУ. Вскоре перевелся на заочное отделение и переехал работать в Марийскую республику, в многотиражную газету. С 1969 года – сотрудник «Литературной России». С 1972 года перешел на работу егерем в безбородовском охотничьем хозяйстве в Тверской области. Там и написал свой первый роман «Школа для дураков». В октябре 1975 года со скандалом, с помощью президента Австрии Бруно Крайского, переезжает в Вену. Первая жена Тая с дочерью Александрой остались в СССР. В 1977 году получил канадский паспорт.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});