Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Частично итоги обсуждения были, как и в случае со «Скутаревским», опубликованы на страницах «Литературной газеты». Три литературных спеца высказываются в «Литературке» (№ 27): Лежнев, Шкловский, Левидов.

Все именитые, и все во первых строках вяло похваливают роман, но к финалу идут на попятную.

Лежневу не нравится, что Леонов так и не освободился от влияния Достоевского: например, разговоры Курилова с Протоклитовым «напоминают разговор Раскольникова со следователем».

Шкловский сетует, что роман «…слишком благоразумно построен. В нем настоящее взято как прошлое. Когда делали ткань из асбеста, то плели асбестовую нитку вместе с льняной и лен потом выжигали». У Леонова лен не выжжен.

Левидов спорит со Шкловским и говорит, что Леонов вовсе не благоразумен, но, напротив, он «самый взволнованный романтик эпохи», но эта взволнованность ему как раз и вредит.

В общем, кто в лес, кто по дрова, но все настроены раздраженно.

Немного исправляет ситуацию лишь опубликованная в этом же номере статья, вернее, стенограмма выступления Ясенского под названием «Идейный рост художника»: Бруно одной рукой ограждает своего друга Леонова от ударов, другой сам его пихает в бок; но в общем статья куда более доброжелательнее многих и многих иных: «…когда советский автор в своем новом романе идейно вырастает на целую голову, простительны и ошибки. Это накладные расходы всякого большого начинания».

Жаль только, что Ясенский тоже ничего не понял в романе.

Партия и лично товарищ Сталин все это время не высказывают никакой определенной позиции, хотя Леонов этого, кажется, ждал.

В иные времена ожидание литератора, чтоб именно власть его спасла от нападок, могло бы показаться диким, но тогда, в тридцатые, советские годы это как раз было в порядке вещей. Просто потому, что вся пресса так или иначе была советской прессой — и значит, выражала точку зрения советской власти. И если в советской прессе шельмуют каждый новый роман Леонова — значит, он не нужен власти, равно как и стране. И иного понимания этой ситуации не было.

Леонов снова переживет период и душевной ломоты, и сердечной растерянности: да, он сомневался во многом — как живой и мыслящий человек, да, он не являлся ортодоксом социалистической доктрины — но он действительно уже был готов поверить в нее. И тут — такие нежданные и злые удары; не того ждал писатель.

В марте 1936-го состоялось собрание московских литераторов — в связи с идеологически программными статьями в «Правде» о формализме в искусстве. Неизвестный информатор докладывал в НКВД по этому поводу, что собрание «прошло вяло… было плохо подготовлено». Зато он записал слова Леонида Леонова, неожиданно резко высказавшегося о судьбе литератора в Советской России, отдельно поминая очередную рецензию на «Дорогу…» некоего Зелика Штейнмана, появившуюся в ленинградской «Красной газете».

«И это, как и все другие широкие собрания, ничего не даст ни писателю, ни партии, — повысил голос Леонов. — Надо же понять, что когда писатель говорит перед широкой аудиторией, он не может забыть о том, что он является общественным деятелем, не может забыть, что его слова имеют политический резонанс. А следовательно, писатель о своем не заговорит, по-настоящему не скажет. Как бы ни говорил докладчик, а все-таки каждый, идя на это собрание, думал о том, будут или не будут его бить.

Да и как не думать, когда какой-нибудь Зелик Штейнман может одной рецензией поставить под вопрос смысл более чем двухлетней работы. Конечно, боишься, что могут бить, и, конечно, предпочитаешь молчать, отсиживаться и ничего не печатать.

Бабелевская тактика умна: переиздавай одну и ту же апробированную вещь, а новое в печать не давай. Если появится еще такая рецензия, как рецензия Штейнмана, я закрою лавочку, перестану писать. Пусть партия решает, кто ей нужней, я — художник или критик Штейнман».

Но партия по-прежнему молчала.

«И как быть теперь? И что ждать теперь? Правильно ли поняли его? Может быть, не поняли вообще? А может, оно и к лучшему?» — нечто подобное мог думать Леонов, и терзаться, и сомневаться, и порой приходить в ужас: время за окном вполне этому способствовало.

Ладно, если сомнения о содеянном мучают человека день, другой или третий: поседеешь на полголовы, но выживешь все равно. Однако Сталин не отвечал Леонову несколько лет. Не было вообще никакой реакции. И назывались эти годы: 1936-й, 1937-й, 1938-й.

Не в самое доброе время затеял Леонов свою большую игру.

В 1936-м, за целый год Леонов, отличавшийся в двадцатые замечательной работоспособностью, напишет несколько статей — о Валерии Чкалове для «Комсомольской правды», памяти Николая Островского для «Рабочей Москвы» и еще очерк «…И пусть это будет Рязань!» — и то сделанный по настоятельной просьбе редактора «Известий» Николая Бухарина. Вообще, это неделя работы, ну, две.

Его, правда, ненадолго выпустили в Париж в конце года, и он даже выступил с речью на семидесятилетии Ромена Роллана (самого Роллана в Париже не было); и еще опубликовали «Дорогу на Океан» отдельным изданием, и даже «Вор» переиздали. Но и переиздание «Вора» не ко времени получилось — роман еще раз внимательно перечитали те из борзописцев, что специализировались на поиске крамолы, и к Леонову впервые печатно было применено в одной из рецензий жуткое клеймо «троцкист». Оно еще не грозило смертью, но уже обещало натуральные, с привкусом настоящего горя, неприятности.

Прорабатывали и пропесочивали, конечно же, не его одного. Еще в марте в «Правде» порицали «формалистов» и вслед за Леоновым перечисляли Ивана Катаева, Бориса Пильняка, Владимира Киршона. Все, между прочим, — смертники. Каждому осталось год или около того. Кроме Леонова.

К началу 1937-го Леонов немного придет в себя и за два месяца, очень быстро, допишет пьесу «Половчанские сады», начатую еще в 1935-м. Сталин же просил писателей о пьесах, на той встрече у Горького, в 1932 году. Ну вот, пожалуйста, — еще одна пьеса, после «Скутаревского».

В феврале он уже будет ее читать коллективу МХАТа. И ее примут. Удача!

Но больших романов от Леонова не появится еще пятнадцать лет. Пятнадцать! Это очень много. Вот какова была степень леоновской обиды…

Впрочем, и государство продемонстрирует очевидную неприязнь к его прозаическим сочинениям. В 1937-м, по инерции, еще выйдут «Барсуки», а потом прозу Леонова не будут издавать почти семь лет подряд. Да, половина этого срока придется на Великую войну — но и в те годы советская власть будет активно печатать нужную ей литературу. Вот только не романы Леонова. «Дорогу на Океан», после сразу трех изданий в 1936-м, переиздадут только в 1949 году; «Скутаревского» еще позже. Не говоря уж про наглухо закрытую раннюю прозу и ставшего откровенно крамольным «Вора».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});