«Черные кабинеты» История российской перлюстрации. XVIII – начало XX века - Владлен Измозик

Известный авантюрист и многолетний сотрудник российских спецслужб И.Ф. Манасевич-Мануйлов на допросе 20 июля 1917 года показал, в частности, следующее: председатель Совета министров С.Ю. Витте в конце 1905‐го – начале 1906 года констатировал, что министр внутренних дел П.Н. Дурново сообщает ему не все перлюстрированные сведения1140. А.Н. Хвостов, министр внутренних дел в сентябре 1915‐го – феврале 1916 года, на допросе 18 марта 1917 года уверял – перлюстрация шла к товарищу министра С.П. Белецкому, а «потом – частью – попадала ко мне: то, что Белецкий считал нужным мне дать»1141. О возможности использования перлюстрации в подковерной борьбе начала XX века говорил на допросе 10 июля 1917 года также бывший товарищ министра внутренних дел и государственный секретарь С.Е. Крыжановский. Отметив, что П.А. Столыпин «ставил под надзор даже своих родственников», Крыжановский добавил: «Никто не был гарантирован, что ему не подсунут письма, включив в него две-три фразы»1142.

Но даже с учетом этих нюансов я считаю, что в целом массив перлюстрации давал достаточно объективную картину реальных настроений политически активного, образованного российского общества.

3. Основные задачи перлюстрации и их решение

Какие же цели ставила власть перед сотрудниками «черных кабинетов»? Как эти цели достигались? Можно сформулировать несколько основных задач, которые стояли перед российской системой перлюстрации с начала XIX века:

1. Контрразведывательная функция: наблюдение за перепиской иностранных дипломатов и иностранцев, борьба с иностранным шпионажем.

2. Выявление реальной или мнимой антиправительственной деятельности, обнаружение заговоров и различного рода тайных организаций.

3. Обнаружение различного рода служебных и экономических злоупотреблений: контрабанда, финансовые нарушения, коррупции; контроль за чиновниками всех уровней.

4. Изучение реальных настроений различных групп населения.

5. Обнаружение и изъятие антиправительственной литературы, пересылаемой по почте.

Таким образом, можно сказать, что последние четыре задачи являлись частью системы политического контроля. Сам политический контроль – это

система регулярного сбора и анализа информации различными ветвями государственного аппарата о настроениях в обществе, отношении различных его слоев к действиям властей, о поведении и намерениях экстремистских и антиправительственных групп и организаций. Политический контроль всегда включает несколько основных элементов: сбор информации, ее оценку, принятие решений, учитывающих настроения общественных групп и призванных воздействовать в нужном для властей направлении, а также политический розыск (сыск) и репрессии при наличии угрозы (реальной или мнимой) государству и обществу1143.

В данной главе я попытаюсь, исходя из сформулированных выше задач системы перлюстрации и ее роли в осуществлении политического контроля, показать, как реализовывались эти задачи на практике в течение многих десятилетий. Однако эффективность перлюстрации дипломатической переписки здесь анализироваться не будет, так как об этом было сказано в третьей главе.

Также надо отметить, что на протяжении XIX века перлюстрированные письма или выписки из них докладывались непосредственно императору, а дальнейшие действия спецслужб зависели от резолюции его величества. Надпись «Кто такой?» требовала установить данные об авторе письма и о том, кому оно адресовано. Если в письме сообщалось о тех или иных злоупотреблениях, нарушениях предусмотренного порядка, то царственный карандаш мог предписать сообщить об этом тому или иному министру как «дошедшие сведения». В таком случае руководитель ведомства должен был провести собственное расследование и доложить государю о его результатах.

Иногда в связи с этим возникали курьезные ситуации. Министру народного просвещения А.С. Норову по распоряжению Александра II была сообщена фраза из письма казанского педагога Б.И. Ордынского – о том, что «многие учителя в Казани ведут себя не соответственно своему званию» (Ордынский писал профессору Московского университета О.М. Бодянскому). III Отделение ждало от министра принятия мер. В ответ министр указал, что сообщенные сведения «по неопределенности своей поставляют меня в крайнее затруднение… [и] объяснения по неопределенности обвинения не могут быть положительными, кроме того, они бросают тень на многих добропорядочных лиц». В результате III Отделение признало – оно «по ошибке сообщило министру народного просвещения, что многие учителя учебных заведений в Казани ведут себя не соответствующе своему званию»1144.

3.1. Контрразведывательная функция: наблюдение за перепиской иностранных дипломатов и иностранцев, борьба с иностранным шпионажем

Выше я уже отметил, что не буду здесь касаться наблюдения за перепиской иностранных дипломатов, так как этому посвящена третья глава. Но, кроме дипломатов, наблюдение велось за корреспонденцией и других иностранцев, посещавших Россию, которых подозревали в стремлении нанести стране ущерб и, конечно, в шпионаже. Власти, особенно при Николае I, вообще крайне подозрительно относились к появлению иностранцев в России, видя во многих из них опасность распространения «нравственной заразы». Соответственно, приезд их с конца 1830‐х годов всячески ограничивался. Например, если в 1847 году в страну въехало 22 тыс. иностранцев, то в 1848‐м – лишь 10 тыс. Характерна в этом плане запись в дневнике управляющего III Отделением в 1839–1856 годах Л.В. Дубельта: «Не впускать бы в Россию ни одного иностранца – вот и все тут». Но Дубельт тут же добавлял: «Да та беда, что этого делать невозможно»1145.

Поэтому корреспонденция приезжих иностранцев подвергалась регулярной перлюстрации. С середины 1827‐го по февраль 1828 года шла переписка о деле англичанина Сандерсона. В апреле 1827 года было вскрыто его письмо из Оренбурга некоему банкиру Ивану (Джону) Пикерсгилю в Москву. В конверте оказалось письмо госпоже Сандерсон в графство Ланкашир. Видимо, автор письма, догадываясь о перлюстрации, счел более безопасным отправить его через Москву. В большом письме путешественник рассказывал матери о своих впечатлениях:

В сем государстве большой недостаток в нравственных правилах и весьма мало чувства истинной религии. Что касается до низших званий, то они более наблюдают обряды, нежели самую религию, а высшие сословия, презирая оные обряды и смешивая их с самою религией, не радеют ни о них, ни о вере. Здесь каждая вещь более или менее имеет один наружный блеск и личину. Гостеприимство очень часто происходит от тщеславия. <…> Русские весьма походят на французов. <…> Русские большую имеют страсть к игре, музыке и танцам. <…> Русское общество исполнено интриг и происков.

Письмо было доложено государю, которому не понравились такие отзывы. Оренбургскому военному губернатору П.К. Эссену из Главного штаба 22 июля 1827 года были направлены перлюстрированная выписка и повеление Николая I «наблюдать за поступками и жизнью сего иностранца». В ответ губернатор сообщил, что англичанин «открыл великую склонность к горячим напиткам», подрался со слугой и вообще образа жизни предосудительного. В начале ноября 1827 года начальник Главного штаба И.И. Дибич передал Эссену новое повеление императора: поскольку в Петербурге стало известно о намерении Сандерсона завести переписку с Персией, губернатор должен был выслать его за границу. 22 ноября Сандерсон в сопровождении казачьего офицера отправился из Оренбурга к западной границе. В конечном счете англичанин был выдворен из России через пограничный пункт Радзивилов.

Но любопытно здесь и другое: об обстоятельствах этой истории до конца не знал глава службы политического розыска и контроля А.Х. Бенкендорф. Только 14 февраля 1828 года он написал начальнику Главного штаба Дибичу: III Отделению известно лишь то, что Сандерсон «странным и совершенно уединенным образом жизни своей в Оренбурге обратил на себя сомнение и хотя по справкам о нем собранным во время пребывания его в России до прибытия в Оренбург он не навлек на себя подозрение, но тем не менее из осторожности предписано иметь за ним неприметный надзор». О высылке же Сандерсона за границу Бенкендорф замечал: «…я узнал [о ней] от императора, но о причинах ее мне неизвестно». Поэтому в конце письма содержалась просьба дать необходимые сведения1146.

Одновременно подобная история разыгралась и с другим англичанином, Ричардом Местером. 1 августа 1827 года он писал из Москвы в Лондон некоему капитану Дигби: «Невозможно изъяснить, что я претерпел в сей продолжительной дороге в сих варварских краях. <…> С. [анкт-] Петербург есть без сомнения прекраснейший город в Европе и заключает в себе весьма драгоценные сокровища, но я никогда не видал народа плутоватее здешнего. <…> Здешний народ почитает одного себя христианином, а прочих еретиками». Поскольку автор письма сообщал и о своем намерении посетить Варшаву, император распорядился переслать данную копию цесаревичу Константину Павловичу и «просить иметь Местера под присмотром». Из Варшавы 20 августа сообщили, что Местер является капитаном английской гвардии, «надзор за ним и его женой установлен с 11 августа, как за всеми подобного рода иностранцами» и 19 августа он выехал в Вену1147.