На день погребения моего - Томас Пинчон

на столешнице для тебя  — настоящая башня, может быть, даже сам старый Папа.

   — Кампаниле на Пьяцце? Туда ударит молния? Отпадут два куска?

  —  В некотором роде молния. В некотором роде падение.

   На рассвете, словно ей вдруг пришло на ум:

   — Но разве ты не должен быть со своим отрядом?

   — С полуночи я официальный дезертир, зависит от того, насколько рано парни отправятся в путь, я могу пропустить вылет.

 — И что произойдет?

 —   Они могут послать за мной береговую группу, думаю... Не видела ничего подозрительного здесь?

 — Только лодку с завтраками. Идем, я куплю тебе что-нибудь.

Два местных парня появились на маленькой лодке из светящейся дымки сфумато, которая должна была рассеяться лишь поздним утром  — один греб веслами, а другой вертелся у маленькой угольной печки, жар которой начинали впитывать перламутровые волны дневного света. Уже можно было увидеть в воде ловцов мидий, стояли в воде по пояс, передвигаясь, как сборщики урожая в поле.

Промышленные лодки плыли, змеясь, от Понте-ди-Палья, маленькие лодочки нагружены зелеными крабами, шумно барахтавшимися в лучах рассвета.

Завтрак нелюбезно прервал Дерби Сосунок, спустившийся на дюльфере с какого-то подъемного приспособления, злорадно ухмыляясь:

  —  Ну надо же, как типико. Пойдем, Заднелет.

   — Pax tibi, Darbe, мир тебе, Дерби.

   Поздоровайся с Ренатой.

    — Аривидерчи, сестра.

   — Ты был таким милым ребенком. Что случилось?

   — Эхххх, слишком много идиотов в моей жизни в последние годы, наверное, или, простите, надеюсь, я никого не обидел...

   — Что, если я не вернусь на судно?

 — Конечно, сначала ты, потом все по очереди, как в какой-то чертовой «Симфонии прощания», мы потушим свои свечи, уйдем, откажемся от Неба. Я так не думаю.

— Вы никогда не будете по мне скучать — скоро изменится направление ветра, потом начнется зимняя рутина...

  — Небо было добрым к тебе, Заднелет.

 —  Я думаю о будущем. У меня проблемы с пенсионной программой.

   Старая шутка в их бизнесе: там не было пенсионной программы, фактически там не предполагалось пенсии. Ожидается, что Друзья Удачи умрут на работе. Или будут жить вечно — тут существовало две точки зрения.

—   Думаю, я мог бы ударить тебя дубинкой и как-нибудь притащить обратно, — пробурчал Дерби, присоединившись к ним за маленьким столиком на улице, чтобы позавтракать жареной рыбой, рулетом, инжиром и кофе.

  — Слишком много работы, — возразил Чик.

   Они прогуливались по Рива мимо пришвартованных торпедных катеров.

 — Нашел работу на земле? —спросил Дерби. — Ну конечно, сосунок. А что нужно делать? Нельзя сказать, что внизу на наши навыки большой спрос.

  — Мы улетели в небо от провала на земле, это точно, — сказал Чик.

  — Готов поспорить, Пажитнофф так не думает.

— Это работа на правительство. Мои источники в Военном министерстве Италии сообщают, что сейчас он на Адриатике, в Черногории, делает фото-рекогнисцировку австрийских вооружений в Далмации. Министерство очень заинтересовалось, не говоря уж об Ирредентистах в обеих странах.

 —  Развелось этого чертова Ирредентизма в последнее время, — высказался Дерби.

—  У Австрии нет дел здесь, на Адриатике, — заявила Рената. — Они никогда не были морской державой и никогда ею не станут. Пусть остаются в своих горах, катаются на лыжах, едят шоколад, досаждают евреям, чем они там еще занимаются. Мы получили Венецию обратно, и да будет Триест вновь нашим. Чем больше они вмешиваются в наши дела, тем более верным и полным будет их поражение.

   «Беспокойство» находилось в дальнем углу Арсенала, наконец-то сошло с сухого дока, сверкающее и аккуратное, даже как-то стало больше. Чик поприветствовал своих сослуживцев, которые галдели от восторга, узнав, что у их русских визави наблюдается оживление, они несут на борт своего судна таинственные бочки и контейнеры, словно готовятся к бою.

  — С кем? —пожал плечами Дерби. —Не с нами ведь. Как это с нами?

 — Есть какая-то возможность связаться с Пажитноффым? — поинтересовался Чик.

 Пугнакс прибыл в компании Моструччо, маленького венецианского пса в дурном расположении духа, его наследственные черты можно заметить на картинах Карпаччо, Мансуэто и других мастеров, у некоторых из этих собак были собственные гондолы для поездок.

Пробуждаясь от снов, в которых он, словно крылатый лев, парил в погоне за голубями над черепицей крыш и среди труб, Моструччо был вынужден проводить часы бодрствования на земле, получая горькие тычки от щиколоток невнимательных людей... Он нашел в Пугнаксе родственную душу, поскольку, проводя много недель взаперти в гондоле «Беспокойства», Пугнакс тоже мечтал об освобождении, побеге ранним утром в свежий ветер, оставив позади сопровождавших его людей, на дикие пляжи Флориды, твердые, как мостовая, или к замерзшим рекам Сибири, где самоеды несутся вперед, влекомые духом дружеской конкуренции. Он подошел к Рэндольфу, изобразил бровями просьбу и спросил: «Ррр Рр-ррррруру ррф рр-ррфф ррффр?» или «Можно Моструччо подняться на борт в качестве моего гостя?».

Пешеходы внизу шли привычной походкой, сидели за столиками в «Флориане» или «Квадри», франкофилы поднимали бокалы в честь Дня взятия Бастилии, кормили, фотографировали или проклинали голубей, которые, чувствуя какую-то зловещую аномалию в своем небе, неистово метались в воздухе, потом, передумав, садились на землю, чтобы спустя мгновение снова взмыть в небеса, словно под воздействием слухов.

С земли аэростаты-соперники казались скорее гипотетическими, чем буквальными — объекты страха и пророчества, утверждалось, что они передвигаются со скоростью и маневренностью, невозможными для какого-либо официально существующего в то время аэростата — они материализовались из снов, отчуждения, одиночества. Кто смог увидеть битву в небе, прежде чем на Кампаниле пошел дождь — так это некоторые фанфароны lasagnoni, которых всегда можно было встретить на Пьяцце, в течение многих лет их фотографировали туристы, потом привозили их фото домой, в безмолвную осеннюю диаспору, размытые, как фото летучих мышей в сумерках, иногда они проявлялись лишь в форме жеста, нанесенного сепией на сновидческий фасад Базилики Сан-Марко, или в более мирском воплощении Прокурации — это объясняли длительной экспозицией, необходимой в сыром воздухе