Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

чему они могут относиться, чтобы превратить их в метафоры или позабыть. По шаблону Дебора ЛИ, временное микросообщество, был также и сеансом, разговором между предзнаменованиями и призраками, Дебор разработал этот сеанс так же, как он будет разрабатывать свои “Mémoires”. Он открыл для ЛИ путь в будущее со «Счастьем — новой идеей в Европе», он перекрыл дорогу, повернув группу на самое себя, другой строчкой, несколькими словами из преждевременного реквиема, — непорочной сентиментальностью, отражённой на лице Сен-Жюста или вырвавшейся у него изо рта: «Бернар, Бернар, цветение юности не продлится вечно»19.

Возникающая снова и снова в мемуарах ЛИ всегда без отсылки к источнику, впервые эта фраза появляется в № 16 “Potlatch” от 26 января 1955 года в статье Дебора «Воспитательное значение», являющейся подвергнутым détournement диалогом неназванных авторов. Двумя выпусками позже фраза была приписана выдающемуся французскому проповеднику Жаку Бенину Боссюэ (1627–1704), который писал элегии на смерть давно умерших святых, словно он присутствовал на их похоронах. Эта была посвящена святому Бернару — Бернару Клервоскому, который в 1146 году объявил о начале Второго крестового похода. «Мы не пойдём в этот поход», — написала Бернштейн в романе «Ночь» в 1961 году, когда они с Дебором жили в Клервоском тупике в квартале Маре, а Дебор также мог ответить на 800-летний призыв в “In girum”: «Быть может, мы могли бы быть чуть менее безжалостными, если бы нашли себе какое-то уже существующее дело, которое могли бы счесть достойным для приложения к нему наших сил? Но такого дела не существовало. Мы сами должны были определить то единственное дело, которое нам стоило поддержать, и сами должны были заняться им»20.

Этим они и занимались, посредством самотеррора, обостряя несогласие, бытовавшее между ними. Напускная ярость «всеобщей забастовки» запечатлела негатив, который может быть превышен лишь вымышленными образами иной жизни. Ложный пафос «Бернар, Бернар…» отправил визионеров в изгнание. Такой была идея. На символической территории ЛИ грядущее Сен-Жюста, его обещание счастья проваливается в обещание печали у Боссюэ, в его прошедшее, желание новизны встречается на поле брани с уверенностью, что не было ничего нового под солнцем. В качестве схватки метафор это являлось почти что событием, повторявшимся каждый день. ЛИ верил, что старый мир должен быть изменён, потому что время его остановилось, но в основе группы, намеревавшейся жить в новом мире, время двигалось слишком быстро — и такое противоречие было преимуществом ЛИ перед миром. Ради будущего взрыва члены ЛИ подвергли воздействию имплозии самих себя. Это было спасительно, думали они, отсеивать истину от фальши, отсеивать людей, как и идеи. “Il s’agit de se perdre”, — писал Дебор в № 2 “Internationale lettriste”: «Речь идёт о том, чтобы исчезнуть», — или о том, чтобы «уничтожить себя»21. «…Наше дело — это не литературная школа, не обновление выразительности, не модернизм»22, — писали Дебор и Вольман в статье «Почему леттризм?», опубликованной в № 22 “Potlatch” от g сентября 1955 года. — Это способ жизни, которому предстоит ещё много исследований и промежуточных выводов, но и сам он существует скорее только как промежуточный этап… мы ждём прихода многих людей и событий. Но наша сила также и в том, что мы ничего не ждём от массы уже знакомых действий, личностей, учреждений».

Не так уж легко удаляться в изгнание в мире, который стремятся изменить. Если реальной целью является что-то большее, чем безумие или самоубийство, — следовало стремиться к изоляции, особенно к изоляции группы. В её поисках ЛИ не организовывал коммуну в деревне и не отсиживался в квартире чьих-то родителей, как студенты-маоисты в фильме Годара 1967 года «Китаянка», который должен был получить название «Как я провёл летние каникулы». Вместо этого в поисках dérive, этой «техники перемещения без цели» группа слонялась по улицам в толпе других прохожих. «Спектакль перманентен»23, — писал Дебор в № 2 “Internationale lettriste”; Париж Османа был городом, основанным на спектакле, так что Дебор с остальными восприняли его как образ, который они могут исказить, который можно подвергнуть действию détournement. Бродя по улицам по двое, по трое или в одиночку, выискивая городские «микроклиматы», его необозначенные зоны чувств, они пытались услышать свои собственные голоса, подзывающие из-за порога в соседнем квартале, чтобы поймать ртом эхо тупика.

В повседневной

В повседневной жизни это был мистический поиск: «Нам скучно в городе, здесь больше нет храма солнца»[132]24. Таким был язык Щеглова: «И ты — преданный забвению, твои воспоминания разрушены всеми ужасами карты мира; в Красных Подземельях Пали-Као, без музыки и без географии, ты больше не уезжаешь в гасиенду, где корни думают о ребёнке, и где вино заканчивается в сказке календаря. Всё это обман. Гасиенда, ты её не увидишь. Её не существует. Гасиенду нужно построить»[133]. Это был язык, использовавшийся ЛИ после исключения Щеглова: «Мы предпочитаем думать, что те, кто искал Грааль, не были простофилями», — писали они в “36 rue des Morillons” в № 8 “Potlatch” от 10 августа 1954 года. «Их dérive очень нам соответствует… Макияж религии смыт. У этих наездников из мифического вестерна было всё, что они пожелают: необычайный талант растворения в игре, чудесное путешествие, любовь к скорости, релятивная география». Таким являлся язык Дебора, использовавшийся в “In girum” спустя почти четверть века: «Это был долгий дрейф, длившийся целыми днями, в которые уже назавтра ничто не походило на себя же накануне, и это не прекращалось. Удивительные встречи, достойные препятствия, грандиозные предательства, опасные чары…»25

«Это — неслыханное приключение посреди XX века…» — фрагмент из “Mémoires” Ги-Эрнеста Дебора, 1959

Если убрать пафос — это были всего лишь пьяницы, пытающиеся одновременно гулять и размышлять. А как времяпрепровождение это было перемещение из города в дремучий лес, затем в дом с привидениями, более современный, чем что-либо снившееся современным архитекторам, игра в свободу, где целью было не набрать очки, а остаться на поле, осознанно поместив себя между прошлым и будущим. «Никогда не знаешь, на какую улицу стоит свернуть, а какие лучше обойти стороной», — говорит рассказчица из романа Пола Остера 1987 года «В стране уходящей натуры»26; она говорит из будущего, когда город погрузился в анархию банд убийц и флаггелантских сект, но то, как она вынуждена воспринимать свой город, очень похоже на то, как ЛИ предпочёл воспринимать свой. «Город лишает тебя уверенности. Нет такой дороги, на которой ты можешь чувствовать себя в безопасности, и выживает тот, кому всё едино. Нужно быть готовым к тому, чтобы внезапно изменить