Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Это тех самых шагов – они его преследовали всегда. И для того, чтобы этого не обнаруживать и хотя бы на вид “быть как все”, нужна изрядная сила воли. И другое:

Холодная черта зари

Как память близкого недуга…

Понятно, почему память, – потому что этот “близкий недуг” давным‑давно созерцался, давно ожидался; как у Иова – “то, чего я боялся, то и свершилось надо мною” (Иов 3.25).

“Неразмыкаемого круга” – это ”нет выхода”, он, Блок, уже очерчен, он уже окружен. Эта тема окруженности - она для Блока тоже сквозная. К 1910 году у Блока столько изумительных стихов, что они все могли быть хрестоматийными, а фактически хрестоматийны - два-три.

Старинные розы

Несу, одинок,

Снега и морозы

И путь мой далёк.

И той же тропою

С мечом на плече

Идёт он за мною

В туманном плаще.

Идёт он и знает,

Что снег уже смят,

Что там догорает

Последний закат,

Что нет мне исхода

Всю ночь напролёт,

Что больше свобода

За мной не пойдёт.

“Он” у Блока – это, бесспорно, дьявол; в поэме “Двенадцать” приведены ещё и другие наименования: “он” может быть “джентльменом”, может быть “буржуем”.

Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный

Решал я всё тот же я мучительный вопрос,

Когда в мой кабинет, холодный и туманный,

Вошел тот джентельтмен, за ним мохнатый пёс.

И кончается.

Тот джентельмен ушел, но пёс со мной бессменно.

В час горький на меня уставит добрый взор

И лапу жесткую положит на колено,

Как будто говорит – пора смириться, сцр.

(джентельмен, сцр – авт. правописание).

“Неразмыкаемый круг”, “больше свобода за мной не пойдёт”, “снег уже смят”, то есть уже протоптано и я очерчен и свободы нет – окружен. Но это ещё ничего – мало ли кто окружен, ужас начинается тогда, когда сам окруженный поддается их лести и вступает с ними в игру. Тогда инфернальные гости для него “куклы” и уже, как он выражается в прозе (“О современном состоянии русского символизма”), – “и я сам танцую с моими изумительными куклами”.

Поэтому у Блока особенное отношение к Врубелю, так как его особенно поразило то, что Врубель переписывал голову демона до 40-ка раз, то есть он видел 40-к демонических обликов, а Блок понимает, что их-то не счесть.

Эти “гости” вокруг него водят хороводы. Исаакию Печерскому явилось только три, а для Блока – это вообще игрушки: у него тройные хороводы. Душа должна быть бдительной и должна отсекать все, пока ещё далеко, а то, как говорил Силуан Афонский – “это такая игра, в которой можно и проиграть”.

У Блока начинается первый ужас, но у этого ужаса тоже есть градации: можно различить один фазис от другого. Например, 1904, 1905, 1906 годы – это время борьбы. Поэтому характернейшие стихи прямо об искусителе, а не просто об искушении.

По улицам метель метёт,

Свивается, шатается.

Мне кто-то руку подаёт

И кто-то улыбается.

Ведет - и вижу: глубина

Гранитом темным сжатая,

Течёт она, поёт она

Зовёт она, проклятая.

И шепчет он, (не отогнать!)

И воля уничтожена:

Пойми: уменьем умирать

Душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок –

Как сладки тайны холода!

Войди, войди в холодный ток,

Где всё навеки молодо.

Бегу. Уйди, проклятый, прочь!

Не мучь ты, не испытывай!

Уйду я в поле, в снег и в ночь,

Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль

Не приневолит вольного,

И болей всех больнее боль

Вернёт с пути окольного!

Соблазн (и затем – гибель), это – героизм. Как умирает Сафо (это, конечно, дохристианская эпоха); влюбившись в юношу Фаона и поняв, что в этом романе она – не она, то она ведь не просто бросается с крутизны, не с отчаяния, а с тем, чтобы очиститься - в этом как раз акте.

А Эзоп – “где тут пропасть для свободных людей?”. Это тоже. Но это самоубийство, потому что для них смерть лучше рабства. Соблазн героизма, он весь тут: “уменьем умирать душа облагорожена”; это свойственно только большому таланту – краткая характеристика героического начала.

Блока окружают, соблазняют и заманивают. “По улицам метель метет, свивается, шатается” – это идеальная тактика заманивания. Но потом Блок настолько приучается их распознавать, что они как бы поотступают, уже не могут его так просто мучить. Игра с хороводами у Блока кончается примерно в 1908 году, а уже в 1910 году читаем в “Двойнике”.

Вдруг вижу: из ночи туманной,

Шатаясь, подходит ко мне

Стареющий юноша. (странно, не снился ли он мне во сне?),

Выходит из ночи туманной

И прямо подходит ко мне.

И шепчет – “Устал я шататься,

Промозглым туманом дышать,

В чужих зеркалах отражаться

И женщин чужих целовать”.

И стало мне странным казаться,

Что я его встречу опять…

Вдруг он улыбнулся нахально,

И нет близ меня никого…

Быть может себя самого

Я встретил на глади зеркальной?

То есть, душа настолько слилась, что ли, – что-то “этот” больно похож на меня. Но всё-таки в отличие от Льва Толстого, Блок может “отходить от своих мыслей” и ещё, и ещё раз критически переоценивать своих “посетителей”; и здесь он уже обретает то, чего никогда не было у Льва Толстого, - эсхатологическое восприятие и эсхатологическое отношение к действительности. Свидетельство Блока в этом случае гораздо более ценно, чем все, что могут его современники, а это время, конечно, было необыкновенно.

Я коротаю жизнь мою,

Мою безумную, глухую:

Сегодня трезво торжествую,

А завтра плачу и пою.

Но если гибель предстоит?

Но если за моей спиною

Тот - необъятною рукою

Покрывший зеркало – стоит?…

Блеснёт в глаза зеркальный свет,

И в ужасе, зажмуря очи,

Я отступлю в ту область ночи,

Откуда возвращенья нет.

Угроза гибели, угроза ада – вот этим как раз существенно отличается начало XX-го века от всего XIX-го: для героев Чехова – самоубийцы попадают только “в рай”.

У Достоевского есть выражение, что “всю жизнь меня Бог меня мучил”; Блока “мучает” Христос. У таких людей, как Лев Толстой, - Христос карманный: Толстой может вытащить и прочесть Нагорную проповедь, но само распятие Христа для Толстого – это просто неприятный эпизод в деятельности “этого общественного проповедника”. Поэтому Крест Толстой называет не иначе, как “виселицей”.

Для Блока Крест – это центральное. Но в чём ужас начала века, которое пошло от XIX-го века, как писал Блок, что “за нами великие тени Толстого, Ницше[173], Вагнера[174] и Достоевского”. Трое из четверых – это наглые кощунники. Для Блока наглого кощунства не было, для него было – фатальное несчастье. Фатальное несчастье Блока – непонимание этой чрезвычайной божественной асимметрии, но русское общество осознало это только в эмиграции.

У Иоанна Шаховского (“Угли пустынные”) есть замечательное выражение, что “Христос неизмеримо далёк от нас, если мы пытаемся к нему приближаться; и Он по Своей благодати неимоверно, немыслимо приближается к нам”. Этого не понимал никто из писателей XIX-го века, но они от этого не страдали, а в начале века люди уже начинают от этого страдать.

Непонимание этого вопроса и приводило, например, к “подражанию Христу” на западе, а у нас, как в той сказке о мужике и горохе, когда мужик по выросшему гороху решил подняться на небо.

Непонимание этой божественной онтологической асимметрии приводит начало века ко многим трагическим результатам.

Если это принять и понять, то и Христос и отношение Блока к Нему станет более понятным. В этом отношении – ключевое стихотворение (1906 год): “Когда в листве сырой и ржавой” (“Осенняя любовь”).

Когда в листве сырой и ржавой

Рябины заалеет гроздь, -

Когда палач рукой костлявой

Вобьёт в ладонь последний гвоздь, -

Когда над рябью рек свинцовой,

В сырой и серой высоте,

Пред ликом родины суровой