Законы отцов наших - Скотт Туроу

Сет.

P.S. Копы все-таки нашли машину отца. Она была припаркована за углом. Никаких повреждений, и даже двери были закрыты. Полицейские побеседовали с соседкой, которая знает моего отца, и та сказала, что видела, как он ставил свою машину на это место три дня назад. Она уверена, что с тех пор машина не трогалась с места. Очевидно, он все перепутал.

Думаю, мне придется что-то предпринять.

Сет. Подобно лошади, на которую надели шоры, я все утро подавляла в себе жгучее желание посмотреть на ложу присяжных. Все равно, даже когда я остаюсь одна, стоит подумать о нем, как во мне рождаются противоречивые чувства. Такое творится со мной вот уже два дня: какое-то юношеское влечение с привкусом романтической любви и упорный страх на грани обреченности. В субботу вечером после поцелуя, который едва не свел меня с ума, я пребывала в состоянии умственного паралича. Я сидела в гостиной в потоке чистого, белого света, исходящего от галогенного светильника на длинном кронштейне, и пыталась читать. Примерно раз в десять минут мои пальцы непроизвольно прикасались к губам, затем, очнувшись, я тут же отдергивала руку.

Внутри коробочки, которую оставил Сет, лежит большой пластмассовый зуб размером с яблоко. Он открывается вверху, и в нем я обнаруживаю несколько предметов, продаваемых обычно в дешевых магазинчиках: заводные игрушечные челюсти, которые щелкают и прыгают по столу, и набор фальшивых торчащих зубов вроде тех, с которыми Джерри Льюис сделал свою карьеру. Никки будет вне себя от восторга!

— А куда подевался тот забавный дядя? — поинтересовалась она утром в воскресенье таким естественным, непосредственным тоном, словно само собой подразумевалось, что он до сих пор мог быть еще в нашей квартире.

— Отправился домой, глупышка. Он тебе понравился?

Темные косички взметнулись в воздух: так сильно она встряхнула головой. Закусив губу, Никки замолчала, стараясь побороть обиду. Он ушел и оставил ее.

— Ему нужно отрастить бороду, — произнесла она наконец.

Возможно, ему и стоит сделать это. Я представляю себе Сета с пышной растительностью на щеках и подбородке, последним прибежищем лысеющих мужчин, и мне становится очень весело. Однако приступ веселья быстро проходит, и мной опять овладевает серьезное, почти грустное настроение. Каждый раз, когда я размышляю над этим, прихожу к одному и тому же заключению. Это ведь взрослая жизнь, не так ли? Небольшие приступы безумия и очередное собирание сил перед долгим, ответственным путем. Перечитывая записку Сета, я качаю головой, удивляясь такой забывчивости его отца. А затем кладу назад в коробку подарки Никки. Чтобы лишний раз не мозолить глаза Мариэтте, я ухожу на обед через заднюю дверь.

Все мы — Хоби, Сет и я — в той или иной степени понесли урон. Время оставило на нас свои отметины. Один облысел, другой потолстел. Все изменились, но сохранили узнаваемые черты. Что же до Лойелла Эдгара, то он просто потряс меня своим видом. Я видела его фото в газете, однако они, должно быть, были сделаны лет десять, если не больше, назад, когда Эдгар только начал карьеру в местной политике. Мне даже в голову не приходило, что ему теперь уже под семьдесят. Волосы, естественно, стали короче, сильно поредели и поседели. За эти годы он прибавил в весе фунтов тридцать — сорок и во многом потерял прежнюю осанку. Эдгар, которого я всегда видела жестким и угловатым, теперь стал мягче и приобрел округлость манер.

Он стоит перед скамьей в ожидании инструкций. Уже одно его появление здесь носит значительный оттенок драматичности — отец, которого намеревался лишить жизни родной сын. Репортеры навострили уши. Места на галерке забиты до отказа. Напряженные, любопытные лица за пуленепробиваемым стеклом кажутся далекими и отстраненными, словно изображения человеческих фигурок на экране телевизора. Энни поставила у входа еще одного помощника шерифа, чтобы тот поддерживал порядок, следя за правильным распределением зрителей на стоячих местах, справа и слева, так как проход всегда должен оставаться свободным. Пришел даже Джексон Айрес. Его обязанности уже исчерпаны, однако любопытство, очевидно, пересилило. Он сидит в переднем ряду на одном из мест, которые обычно резервируются для сотрудников прокуратуры.

Эдгар стоит на потертом сероватом ковре у подножия скамьи. Он явно чувствует себя не в своей тарелке, оказавшись в фокусе столь пристального, живейшего интереса. Он принес с собой газету, которую держит обеими руками. Это пожилой упитанный мужчина в спортивной шерстяной куртке. Никто не удивится, если он скажет, что в свое время был университетским профессором. Внешность у него самая подходящая. Забыв, очевидно, о том, где находится, он фамильярно кивает мне.

— Доктор Эдгар, — произношу я громко вслух. После этого Мариэтта провозглашает:

— Слушаются свидетельские показания, — и я жестом приглашаю Эдгара занять место в свидетельском кресле.

Он садится и наклоняет лицо к микрофону. Робкая и даже жалкая улыбка производит тягостное впечатление, словно он молит о защите и надеется на нее. Он готов. Приводя Эдгара к присяге, я обращаю внимание на его глаза, по-прежнему такие же пронзительно-голубые.

— Клянусь, — отвечает он твердо и расстегивает пуговицу на спортивной куртке, когда опять садится.

— Мистер Мольто, — говорю я, — можете начинать.

Томми встает, надув губы. Он не смотрит на свидетеля. Тон первых нескольких вопросов подтверждает мое предыдущее впечатление: Эдгар и Томми, оба фанатики своего дела, недолюбливают друг друга. Для их общения характерен подчеркнуто формальный тон, что позволяет Томми сохранять хладнокровие и не увлекаться до полной потери контроля над собой. К сожалению, такое с нами бывает.

— Каков характер вашей трудовой деятельности?

— Я — выборное лицо, представляющее в сенате штата интересы граждан, проживающих в тридцать девятом избирательном округе.

— Вы совмещаете эту деятельность с какой-либо другой?

— Да, я совмещаю ее с преподаванием в Истонском университете, где занимаю должность профессора богословия.

Эдгар описывает свой округ, включающий университетский городок и микрорайон многоквартирных домов, стоящих на балансе муниципальных властей. Эти дома были построены в самом начале реализации программы строительства жилья для малоимущих семей и располагаются на границе округов Киндл и Гринвуд, на территории бывшей военной базы. Он избирался в сенат на семь двухлетних сроков подряд и теперь занимает должность председателя сенатского комитета по уголовному законодательству. Все ассигнования на содержание правоохранительных органов и пенитенциарных заведений проходили через его комитет, так же как и некоторые назначения на руководящие должности в Управлении исполнения наказаний. Четыре года назад он баллотировался на пост контролера от партии демократических фермеров, однако проиграл выборы.

После этого краткого экскурса в биографию сенатора начинается наконец допрос свидетеля по существу.

— Сэр, — спрашивает Мольто, — вы знакомы с обвиняемым по этому делу, мистером Нилом Эдгаром?

— Да, знаком.

— В какой степени знакомства с ним вы находитесь?

— Он мой сын.

Ответ тяжело дается сенатору. Он теряет самообладание, которое до этого момента было безупречным, и последнее слово произносит невнятно, с сильной дрожью в голосе. Из горла вырывается рыдание. Эдгар хватается за передний поручень места для дачи свидетельских показаний. В зале наступает тишина. Все ждут, пока к сенатору не вернется выдержка.

— Вы видите здесь сегодня вашего сына? — спрашивает Томми, оборачиваясь к Хоби.

После ловкого трюка, который выкинул сегодняшним утром Хоби, между обвинителем и защитником возникло состояние глубокой и непримиримой процессуальной вражды, сродни той ненависти, которую питают друг к другу мужчины на войне, сходясь один на один в рукопашной схватке. Томми хочет, чтобы Хоби пощадил Эдгара, избавив того от необходимости указывать на Нила в процедуре опознания, необходимой для протокола. Однако Хоби притворяется, что ищет что-то в большой белой коробке, стоящей на столе защиты. Он роется там и не смотрит в сторону Томми. Вскоре, правда, он бормочет что-то Нилу, и тот начинает вставать, схватившись руками за подлокотники кожаного кресла.

Сознание вины настолько явно отпечаталось на его лице, что если бы даже он и захотел выглядеть более виноватым, вряд ли у него что-либо получилось бы. Он даже не может оторвать глаз от пола и посмотреть на отца. Нил постепенно поднимает голову, но отводит взгляд в сторону и смотрит на дубовые панели, которыми обшита стена перед ним. Сенатор пытается поднять руку, но вместо этого закрывает ею рот. Он начинает громко плакать. В зале повисает буквально мертвая тишина. Все присутствующие затаили дыхание и с замиранием сердца следят за разворачивающейся на их глазах жизненной драмой.