Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Выяснилось неожиданно, что прекрасно владел иностранными языками. В параллельном классе француженка заболела, Веняков подменил и ошарашил произношением! Прононс, музыкальное и летящее, картаво-носовое р-р-р; и смешно рассказывал как французы глотают живых устриц, едят лягушачьи лапки.

Потом столь же блестяще подменил англичанку.

Но – как про значок не вспомнить? – полиглот наш метко стрелял! Значком заслуженно наградили.

Как-то Веняков не стал бросать на пол спортзала мяч, повёл класс в тир, который оборудовали в подворотне на Социалистической улице. Фоновую ярмарочно размалёванную арку усеяли разнообразнейшие мишени – из домика-гнезда с циферблатом выпархивала на меткий выстрел, чтобы закуковать, кукушка, молот, если стрелок не мазал, опускался на наковальню. Веняков потребовал винтовку «под яблочко», для пробы ловко и привычно взял на мушку пузатого буржуя в цилиндре – после хлопка подстреленный буржуй дёрнулся на манер живого, опрокинулся, принялся шумно раскачиваться вниз цилиндром, как маятник.

Всякое болтали о Венякове.

Бегун-стайер, друг братьев Знаменских, завершил сравнительно недавно карьеру блистательного спортсмена. Но издавна преуспевал не на одной беговой дорожке – расследовал злодейское убийство троцкистами Сергея Мироновича, усиливал охрану Смольного, теперь, правда, почему-то снова занялся спортом, координировал подготовку к Олимпиаде. Ему вроде бы принадлежала смелая идея защитить ворота футбольной сборной Лёхой Ивановым, зенитовцем, и хотя Лёха пропустил затем в Хельсинки три штуки от югославов, смертных наших врагов… всякое болтали. Хотя не ясно было, что заставляло такую таинственно-важную и удачливую птицу служить физруком-физоргом в средней, пусть и показательной школе.

Странности множились, Веняков не уставал удивлять.

Какой ещё учитель следил бы с неподдельным интересом в школьном дворе за установлением очередного рекорда Геркой-музыкантом? Азартно считал, шевелил губами, пока Герка неутомимо подбрасывал маялку.

Потом с не меньшим интересом Веняков наблюдал схватку в пристенок Герки и Олега Доброчестнова.

В закутке на лестнице, у пожарного гидранта, Бухтин передавал Бызову рентгеновскую плёнку с запретной записью Лещенки. Соснин стоял выше этажом, где была учительская, если бы Свидерский застукал с крамольной музыкой… Веняков возник снизу, но не потащил разбираться, приценился, рассмотрел на просвет чью-то грудную клетку, сощурив серые, в рыжих крапинках, глаза, пошутил. – Попляшем на костях? Дал деньги для покупки ему такой же плёнки, пропел тихонько. – Скажите-почему-нас-с-вами-разлучили-и-и… Тут лихо, с нараставшим ускорением, съехал по лестничным перилам Шанский – лучше Герки освоил опасный трюк; Веняков одобрительно улыбнулся, одарил четырьмя билетами на исторический футбольный матч.

В другой раз снова и внезапно возник на лестнице, когда Шанский отгадывал литьевскую загадку о трёх евреях-полузащитниках в одной команде, посмеялся.

Теперь о шахматах; Соснин играл неважно, в лучшей позиции легко мог зевнуть фигуру, зато этюды хитро придумывал… Шанский с Сосниным обмозговывали этюд-трёхходовку в шахматном магазине на Невском, стукнул откидной прилавок – из подсобки вышел Веняков, на ходу обменялся рукопожатиями с очкастыми Левенфишем и Чеховером, задумчиво листавшими журнал «64». Веняков торопился, но повернул твёрдый профиль, от двери уже пошутил с лысым Лисицыным и кудрявым Таймановым; на птичьем языке обсуждали манёвр коня, которым Керес смутил…

Веняков был своим и среди шахматной, и футбольной знати. После сенсационного разгрома, учинённого «Спартаку» «Зенитом», на закруглённом ресторанном балконе динамовского стадиона Веняков в расстёгнутом макинтоше по-гусарски салютовал шампанским – его обступали яркогубые крашеные блондинки, гроссмейстер Толуш, улыбчивый верзила Набутов. Когда счастливые болельщики двинулись, наконец, к воротам стадиона, грянули: соловей, соловей-пташечка-а-а, канареечка-а жалобно… Веняков резко скакнул к бетонному парапету балкона, под хохот пировавшей компании энергично изобразил несколько дирижёрских взмахов.

И этого загадочного Венякова включили в состав комиссии.

как комиссия под предводительством Свидерского (с места в карьер) попыталась взяться за выведение на чистую воду опасного для идейного здоровья школьников педагога-словесника и что из этого вышло

Увешанный правительственными наградами Свидерский смачно отхаркался в скомканный платок, захромал на Камчатку к заранее освобождённой для него парте – мало, что любил сверлить зрачками затылки безответных жертв-учеников, так ещё предвкушал унижение идеологического врага-учителя, обвинения которому собирался бросать в лицо; Веняков и Клава со скрипами рассаживались на принесённых стульях за учительским столом, рядом со взволнованным Львом Яковлевичем.

– Ему не сдобровать! Добро должно быть наказано! – зашептал Шанский; накануне отправили в отставку его отца-полковника, героя блокадного неба.

Лев Яковлевич с потухшими очками и комком в горле продекламировал плач Ярославны на старославянском; когда наизусть, дрожавшим голосом зачитывал перевод, Свидерский угрожающе открыл блок-нот, макнул ручку и, конечно, наколол пером дохлую разбухшую муху, одну из предусмотрительно утопленных в чернильнице Шанским.

– Трутни! Обнаглели! Бухтин-Гаковский, твоя затея? – визгливо завопил Свидерский, возмущённый расползанием огромной кляксы, приподнялся, чтобы заглянуть в чернильницу, и вновь сел, но пострел-то Шанский извернулся подложить кнопку под обтянутый коричневыми штанами зад. Свидерский сел на кнопку, с перекосившейся рожей вскочил и, звякая орденами, медалями, кинулся к учительскому столу, за мгновения его хромающей перебежки Бухтин с Бызовым успели запустить заранее сложенные из тетрадных страниц самолётики, один ударил носом в стекло. Клава тоже вскочила утешать завуча: успокойтесь, Зиновий Эдмундович, успокойтесь…

Класс галдел, Лев Яковлевич хватался за сердце.

Лишь Веняков оставался невозмутимым, задумчиво покусывал кончик карандаша; похоже, отбывал обязаловку, не мог бросить мяч и уйти. Пронзительно зазвенел звонок.

на перемене

– Николай Вениаминович! – возбуждённая, красная от стыда, Клава бежала за Веняковым, – Николай Вениаминович! Как такое возможно? Вы бы вмешались…

Веняков, несомненно, высоко оценил и молниеносный манёвр Шанского с кнопкой, и авиамодельное искусство Бухтина с Бызовым; рассеянно посмотрел на Клаву из-под вечно хмурого лба, едва заметно пожал плечами.

загнанный в угол Лев Яковлевич

После создания комиссии, тем паче после скандального срыва её работы, коллеги интуитивно сторонились обвинённого словесника, будто заразного; совесть мучила Агриппину, но и она на людях с Львом Яковлевичем не разговаривала.

Только математичка Нонна Андреевна осмеливалась прохаживаться с ним по коридору между уроками – на нём лица не было, он нуждался в поддержке.

И как сердце такое вытерпело?

немое объяснение перед трофейной кинокомедией положений (на углу Загородного и Лештукова)

В разгар травли – Свидерский нажаловался на последыша безродных космополитов в РОНО и райком, там собрали свои комиссии – Нонна Андреевна что-то втолковывала растерянному, разуверившемуся в справедливости Льву Яковлевичу в тесном, на три столика, буфете кинотеатра «Правда». Он, фронтовик, всю войну под пулями храбро провоевавший, опустил руки, она, наверное, вразумляла.

Драма вразумления разыгрывалась перед началом дневного сеанса; удрали с уроков на «Девушку моей мечты», чтобы поглазеть на голую Марику Рокк в бочке, и хотя не достигших шестнадцати на волнующее зрелище не пускали, просочились, Валерка знал незапертую дверь во дворе, однако желанную «Девушку…» заменили «Петером», предстояло наслаждаться кривляньями и переодеваниями Франчески Гааль, а пока, стараясь не попадаться на глаза учительской парочке, наблюдали. Ни слова не слышали, следили за движениями губ. На Нонне Андреевне были чёрные резиновые ботики, светло-серое, в крупных каплях дождя бесформенное пальто с хлястиком, уродливая ядовито-зелёная, сдвинутая на ухо шляпка, из-под неё неряшливо выбивались волосы. Выглядела Нонна Андреевна плохо: глаза усталые, губы неаккуратно намазаны… что-то убеждённо шептала, наклонясь к втянувшему в плечи взлохмаченную голову Льву Яковлевичу, он затравленно бликовал толстыми стёклами, мял в руках мокрую кепку. На столике – бутылка лимонада, тарелка с двумя коржиками; за взволнованными учителями, будто бы усевшимися на сцене, было удобно наблюдать из крохотного фойе, его отделял от буфета портал, обрамлённый присобранными – пропылённо-бежевыми – плюшевыми портьерами.