Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Когда Майкен заявила, что хочет жить с Гейром постоянно, я поначалу воспротивилась и позвонила Кристин.

— Майкен пятнадцать, Моника, — сказала Кристин. — Не думаю, что в твоих силах ее изменить. Да и что в этом такого, если она хочет жить с Гейром?

— А если он ею манипулирует? — возразила я. — Вовлекает ее в наши с ним конфликтные отношения?

— Ты это сейчас серьезно? — спросила она. Иронию в ее словах не услышать было невозможно.

Гейр ставит столешницу на ребро и прислоняет к стене, мускулы на руках напряжены. Я подхожу поздороваться с Фабианом, он выдерживает мой взгляд, пока мы обмениваемся рукопожатиями.

Когда я ушла от Гейра, он, конечно же, помог мне перевезти вещи в новую квартиру, он ведь всегда мне во всем помогал, а потом все изменилось, и он не захотел больше ни в чем мне помогать. Он присутствовал при родах, видел меня в слезах, когда меня рвало, видел, как я мажу лицо кремом против морщин, подрезаю ногти на ногах. Вечно рассыпанный по столу сахар. Светящее сквозь немытые стекла солнце. Вот Гейр убирает стаканы и бутылки от виски после ухода Ивонны и Калле, когда мы остаемся вдвоем. Вот Гейр играет с Майкен в лото, собирает пазлы, строит огромный корабль из лего, рисует мартышку, поедающую банан, роняет миску с пластмассовыми бусинами, и они рассыпаются по всему полу… У Майкен как-то осенью был период, когда она по утрам непрерывно кричала. И все потихоньку шло своим чередом, то и дело у меня появлялось чувство, что все каким-то образом складывается. Это чувство не было плохим, скорее хорошим.

Расставшись с Гейром, я пыталась собрать воспоминания за последние десять лет, припомнить моменты страсти — романтические отпуска вдвоем, совместные идиллические завтраки. Но в память врезалось только то, как я смотрю на него со стороны, изучаю его. Мне нравилось то, что я видела; ощущение, что я сделала правильный выбор, успокаивало меня, позволяло расслабиться. Особенно нравился мне Гейр — отец семейства. Вот он склонился над настольной игрой или несет Майкен на плечах. И еще Гейр с пылесосом в руке. Длинные, широкие движения, он двигается по комнате, обставленной мебелью из ИКЕА и комиссионных магазинов, чуть ссутулившись, в лице сосредоточенность или, скорее, отрешенность, будто весь этот шум его абсолютно не беспокоит. У него такой вид, будто он на вершине блаженства. Будто он счастлив.

В комнате Майкен распахнуто окно, оно выходит на вытянутый задний двор с могучим деревом и стойками с натянутыми для сушки белья веревками. Гейр скрутил письменный стол Майкен, теперь он вешает на стену книжную полку. Односпальная кровать стоит у окна, на матрасе в черном мусорном мешке — одеяло и подушка. Кто-то зовет Майкен, я слышу, как она отвечает.

Я застилаю Майкен постель, я столько раз это делала, когда она была маленькая, да и потом — подтыкала вокруг нее одеяло и садилась на край кровати, мечтая, чтобы она поскорее уснула и у меня осталось время для себя. Меняла белье по ночам, когда ее рвало. Я не думала о том, как быстро она растет и что она у меня одна. Гейр шуруповертом приделывает к стене кронштейн.

Когда Майкен была маленькой, мы проводили много времени вдвоем. По вечерам Гейр работал в только что открывшемся ресторане, он трудился как одержимый, и хотя посетителей было много и все, казалось, шло хорошо, никто не мог предсказать, окупится ли он, так что Гейр всегда нервничал. Дни, когда я оставалась с Майкен одна, тянулись бесконечно, делать было совершенно нечего. Когда я принимала душ, Майкен ползала по ванной, хлопала ладошками по запотевшему стеклу в душевой кабине и издавала протяжные жалобные звуки. Я давала ей половинки бутерброда с сырной массой или печеночным паштетом, поила молоком из розовой чашки с двумя ручками. Когда она наедалась, то начинала выплевывать еду. Она методично стучала кубиком по игрушечной мартышке. Пушистые волосы прилипали к перемазанному личику. Я резала яблоки на кусочки, насыпала изюм в маленькую пластмассовую чашечку и давала ей в надежде, что пройдет еще какое-то время, прежде чем она снова что-то от меня потребует. Она протестовала против всего: не хотела есть, спать, менять подгузники, сидеть в коляске. Она вопила, пока, обессиленная, не проваливалась в сон, повиснув на ремнях крепления и вздрагивая всем телом во сне после долгих рыданий. Я чувствовала себя ужасной матерью и думала: я убиваю ее, она это запомнит. Но иногда Майкен сидела на полу и подолгу играла в одиночестве, погружалась в свой мир и оставляла меня в покое. И я боялась дышать, старалась собраться с мыслями, чтобы использовать это время, сидела как на иголках и наблюдала за тем, как она играет в странной напряженной позе — и попа, и колени прижаты к полу, — она собирала и расставляла на полу маленькие игрушки: кукол, фигурки животных, домики, и я осторожно включала компьютер или листала книгу. Но потом, выпустив все из рук, Майкен вытягивала шею, начинала ерзать и издавать хнычущие звуки, показывая мне, что время покоя истекло.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Однажды я пошла на прогулку с Толлефом, тогда он сидел дома с дочерью — Кайса писала диплом, а он умудрялся каким-то образом совмещать заботу об Ингрид со своими научными исследованиями. Дочка много играла одна. Толлеф никогда не укачивал Ингрид в коляске, — пока та спала, он работал. Уму непостижимая рабочая дисциплина! На Ингрид был голубой костюм для прогулок, доставшийся ей от брата и потертый на коленях.

— Дома ей со мной скучно, — сказал Толлеф.

— Я буду кататься с горки и на качелях, — заявила Ингрид, почти безупречно выговаривая все звуки, и посмотрела на меня. У нее были большие глаза и рот, как у ее отца.

Я подняла спинку сиденья в коляске Майкен, чтобы она могла сидеть.

— Да, интересный феномен. Забавно и в то же время странно, — заговорил Толлеф.

— Что именно? — спросила я.

— Мне нравится сидеть с Ингрид, но если сказать по правде, я только и жду, когда она уснет или Кайса заберет ее у меня, чтобы я мог поработать.

Толлеф тяжело вздохнул, а потом на его лице появилась безмятежная улыбка. На голых деревьях проклевывались зеленые листочки. Толлеф обернулся посмотреть, чем была занята Ингрид — она карабкалась на качели. Я благодарна Толлефу — как же мы с Толлефом были похожи! Мы думали и чувствовали одинаково. Он мой лучший друг. Мой лучший, единственный друг.

— Я будто потерял способность наслаждаться моментом, присутствовать здесь и сейчас, — признался он. С Ингрид и Сигурдом, и даже с Кайсой. Альтернатива все время кажется более заманчивой — побыть одному, позаниматься своими собственными делами.

— Это да, — согласилась я. — Точно.

Майкен стоит в дверях комнаты, которую они делят с Кристин. Опершись одной рукой о дверной косяк, балансируя на одной ноге и полуоткрыв рот, Майкен стоит, словно глубоко задумавшись, — взрослая, с такой огромной уверенностью в себе, что она может позволить себе детские движения и мимику. Потом она словно приходит в себя.

— Думаю, что уже готова полюбить это место, — говорит она, обращаясь к Кристин.

Майкен улыбается, и я улавливаю в ее лице черты Элизы — юной Элизы, студентки медицинского колледжа, которая только-только влюбилась в Яна Улава. Однажды я застала Элизу в спальне у нас на даче, она разглядывала свое отражение в зеркале — подбородок, скулы, лоб. Что стало с ее внешностью? Где та прекрасная женщина, которая могла завоевать сердце кого угодно, но выбрала первого встречного? Элиза только что замесила тесто на вафли. В испачканном мукой свитере она стоит и смотрит в зеркало спальни, пальцем приподнимает верхнюю губу и осматривает зубы. Я вспоминаю Ульрика, который в субботнее утро сидит в полосатой пижаме перед телевизором и ест нарезанные яблоки из пластиковой миски, как он со всей серьезностью объясняет мне, что любит красные яблоки больше зеленых. Он засовывает в рот палец, тот становится мокрым от слюны — от зеленых яблок щиплет язык.