Наследство - Владимир Кормер

Проровнер стоически принял еще один удар, уготован ный ему судьбой. Латыш продолжал:

— Вы закончили вчерашние показания словами… — Он зачитал по протоколу: — «После убийства Муравьева я уе хал в Бельгию…» Так?

— Так, — пожал плечами Проровнер.

— Расскажите, как вы распорядились деньгами и другими ценностями убитого?

Проровнер недоуменно нахмурился:

— Какими деньгами и ценностями? Я что-то вас не понимаю…

— Вы же сами сказали: «После убийства я уехал…»

— Ах, все понятно! — развеселился Проровнер. — Прошу прощенья, это моя неточность. Я все-таки слишком поспеш но рассказывал об этом периоде, как о сравнительно незначительном в моей биографии, и из-за моей торопливости вы меня не так поняли. Дело в том, что я, во-первых, не имел никакого отношения к этому убийству. Самого убийцу, кетати, установить не удалось. Полиция вела расследование, но ничего не установила. Во-вторых, насколько я могу судить, это было, так сказать, немотивированное убийство…

— Немотивированное? Если убийца не установлен, то откуда вы можете знать, мотивированное или немотивированное?

— Муравьев вызывал в людях известное раздражение. Он был «белой вороной», но особенных врагов у него не было. Политикой в то время он уже не занимался, хотя и ходили слухи, что он связан с английской разведкой. Но я искренне полагаю, что это были досужие вымыслы. Мне он скорее даже нравился, и я всегда старался в беседах с другими членами организации, — Проровнер тонко усмехнулся, выделив слово «организация», — всегда старался унять страсти вокруг его имени.

— Значит, страсти все же были?

— Я же говорю: было недовольство, были необоснованные подозрения… Люди там были, конечно, горячие, бывшие офицеры, молодежь. Они, сами понимаете, рассуждать не привыкли… А он был богатый, независимый человек, посмеивался надо всеми. Они же, по сути дела, нищенствовали…

Латыш спросил:

— Исходя из характеристики, данной вами членам организации, и из ваших слов о том, что вы старались унять страсти, можно сделать вывод, что у вас возникали опасения, что кто-то из членов организации способен пойти на крайнюю меру и прибегнуть к оружию?

Проровнер не нашел в себе смелости отрицать этого.

— К кому конкретно более всего относились ваши опасения?

Проровнер назвал лейтенанта Ашмарина.

— Видите ли, — пояснил он, — этот человек в прошлом уже совершил одно убийство. В армии он застрелил подчиненного, за что и был разжалован в лейтенанты.

— А на кого пали подозрения полиции?

— На него же.

— Он был арестован?

— Нет, он скрылся.

Латыш опять надолго задумался, окутавшись синим папиросным дымом.

— Интересно у вас получается, — сказал он, твердыми пальцами давя в пепельнице окурок. — Сначала вы говорите, что убийство немотивированное, что убитый политической деятельностью не занимался, что врагов у него не было, что сами вы к убийству никакого отношения не имели. Потом вы говорите, что существовало недовольство, были страсти, — он поднял палец, — и вы эти страсти унимали. Далее вы говорите, что у вас имелись конкретные опасения…

— Да, но неопределенные, в расплывчатой форме…

— И вот совершено убийство. На человека, возбуждавше го ваши опасения, падает подозрение органов следствия. Он скрывается. И вместе с ним — обратите внимание! — скрываетесь и вы!

— Но я был связан и другой работой! — возмутился Проровнер. — Я опасался, что полиция, начав расследование, может обнаружить что-нибудь компрометирующее меня в этом плане. Заинтересуется мной, начнет копаться в моем прошлом…

— Предположим… А Муравьев знал что-нибудь об этом?

— Безусловно, нет!

— Знал ли он что-нибудь о деятельности вашей организации?

— Н-нет, не очень много во всяком случае.

— Интересно, интересно, — покачал головой латыш. Увлеченный своей идеей, он второй раз за все эти дни (после того как подымал упавшего в обморок Проровнера) встал с места и принялся ходить по комнате.

— Значит, политический мотив отпадает? — уточнил он. — Отпадает. А что остается? — Латыш остановился у окна. — Вы как юрист должны были бы знать, что наш суд всегда руководствуется принципом quod pvodact. Кому выгодно? Вот что мы должны выяснить в первую очередь! Посмотрим на дело с этой точки зрения…

Он снова уселся, крепкий, прямой, в упор глядя на подследственного.

— Вы говорите, что убийство было немотивированным. Но ведь убили-то кого? Убили-то миллионера! Мил-ли-о-не-ра! Сколько у него было миллионов, а? Характеризуя его во вчерашних показаниях, вы говорили… — Он прочел: — «Миллионер и бывший кадет, историк Муравьев». Заметьте, «бывший кадет», но не «бывший миллионер»! Я понимаю, в революцию он, конечно, много потерял, но ведь не все? Кое-что у него, конечно, осталось. Этот вопрос вы с вашими в N, что же, так ни разу и не обсуждали? Обсуждали. Так что же вы тут мне голову морочите? Здесь имело место убийство с целью ограбления, и ничего больше! Убил член организации, которую вы возглавляли. Это ясно. А как вы устроили это технически, вы нам сейчас расскажете.

Сверх всякой меры огорченный этой новой бессмысленной затяжкой дела, Проровнер сумрачно заявил, что ничего нового прибавить к сказанному он не может: убийство было ненужным, глупым, кто бы ни был, Ашмарин или неизвестный маньяк со стороны, рационального мотива тут не было, но, к сожалению, так оно зачастую и бывает в жизни.

— Так оно и бывает в жизни?! — закричал латыш. — Бросьте эти мелкобуржуазные штучки! Это вам не поможет!

* * *

Допросы по «делу Муравьева» продолжались еще неделю, а то и больше; Проровнер потерял счет дням. Он упорно стоял на своем, латыш мало-помалу начинал злиться. На одном из допросов Проровнер признался, что его немного мучит совесть, что некоторыми своими неосторожными замечаниями насчет Муравьева он возбуждал, а не утихомиривал страсти, бушевавшие в организации. Латыш принял это с удовольствием. В другой раз Проровнер выдвинул версию, что мотивом убийства могла явиться ревность Аш-марина к Муравьеву из-за Катерины. Латыш презрительно отверг эту версию, сказав, что из ревности убивали в состоянии аффекта, из ревности можно было убить, пока Катерина была на месте и была с Муравьевым; поскольку же к моменту убийства она бросила Муравьева и вообще уехала, предположение об аффекте весьма сомнительно. В третий раз Проровнер сказал, что по приезде сюда, в Союз, он, едва вышел из гостиницы, встретил одного человека, которого сразу не признал, и только теперь понял, что это был отец Иван Кузнецов.

— Вот это уже лучше, — сказал латыш. — Давно бы так! Что же вы ему передали? Инструкции? Или, может быть, деньги? Ценности?!

К концу недели латыш впервые устроил ночной допрос, за ним еще один. Проровнер держался. Вдруг допросы прекратились. Его не вызывали день, второй, третий… О нем, казалось, забыли. Прошел месяц.

Затем его вызвали снова. За столом, на месте латыша, в его позе, сидел прежний молодой человек с кудрями, окаймлявшими раннюю лысину. Больше в комнате никого не было. Проровнер только теперь смог как следует разгля деть молодого человека: у того был череп неправильной треугольной формы, острым углом вверх, но кудри по бокам сейчас еще прикрывали эту неправильность, которая должна была сильно проявиться в будущем.

Молодой человек из-за стола взглянул ему в глаза, и Проровнер понял, что это все. Молодой человек поднялся, обошел стол, приблизился вплотную к Проровнеру и, схватив его за лицо рукой, закричал почему-то не в ухо, а в вытаращенный проровнеровский глаз:

— Куда ты девал деньги, говори, сука!

Проровнер медленно начал сползать на пол, чтобы стать пред ним на колени.

Допросы продолжались еще месяц. Теперь их постоянно вел молодой человек с треугольной головой. Протоколы он вел сам. После трехдневного перерыва в допросах за Про-ровнером пришли опять, но повели его не на пятый этаж, а ниже. Здесь, в комнате, как две капли воды похожей на ту, где его допрашивали, Проровнер предстал перед «тройкой». В обвинительном заключении ему вменялось пособничество британской и германской разведке. «Дело Муравьева» не упоминалось. Ни латыш, ни молодой человек на заседании не присутствовали.

Суд приговорил гражданина Проровнера к расстрелу. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал.

XXVII

ВИРХОВ

На другое утро Вирхов позвонил ей по телефону и робко спросил, хочет ли она его видеть.

— Я так реально хочу видеть вас, что даже смешно! — воскликнула она. — Сильно я к вам привязалась, и очень для меня по-новому. Рядом, совсем близко, я вижу тьму внешнюю, — продолжала она, хотя Вирхов и попытался ее остановить, считая, что по телефону все же неудобно говорить такие вещи, — …вижу ее совсем близко, как за стеклом, но тут, с вами, и твердо, и как-то просто, не-душевно, так с детства не бывало…С тех пор, с детства, был провал, трясина… Не во всем и в разном, по-разному, конечно… И я иначе все чувствовала, так — не умела.