Наследство - Владимир Кормер

Сумасшедший дернулся половиной лица, вцепившись левой рукой, рвать на шее душивший его ворот свитера…

— Слушай, сынок, — застонал он. — Ты сейчас все узнаешь. Тайну узнаешь… Они убили… миллионщика. У него деньги были поделены между детьми. Шесть миллионов, по два миллиона на каждого… Банк в Лондоне, на Флит-стрит, запомни…

Обычно испорченный квартирный звонок теперь прогремел как набат. Мелик рванулся к двери, потом опять к старику, неверной рукой пытавшемуся его удержать. Сосед уже промчался по коридору. Пришедшая врачица из неотложки сиплым голосом бранилась, что долго не открывали. Мелик едва успел удивиться, что не услышал первых звонков. Сумасшедший последний раз сжал ему руку:

— Запомни… Наследство… Дочь миллионщика… Вошла пожилая худая врачица, в грубой черной шинели и наброшенном сверху халате. Сосед-слесарь маячил в дверях.

— Полчаса звоню, — сказала врачица, проходя к постели больного привычным шагом, навидавшись, должно быть, уже и за сегодня немало всякого. — Не умер? — спросила она, неожиданно смягчаясь. — Что с ним?

— Что-то с сердцем, — сказал Мелик.

— Инсульт, — определила она через мгновение и постучала пальцем Мелику по лбу.

Она обвела взглядом Меликово убогое жилище и заключила:

— Будем увозить.

Мелик с признательностью посмотрел на нее.

— Папаша? — спросила она.

— Мой?.. Он… Он здесь не прописан… — залопотал Мелик.

— Мне какая разница: прописан, не прописан, — оборвала она. — Это ты с милицией объясняйся. Если б мы одних прописанных брали, знаешь, что было бы… Иди вниз, к шоферу, бери носилки…

Старик оказался невероятно тяжел, лестница крута, на поворотах носилки застревали, нужно было по-хитрому подымать их и заносить через перила. Старик хрипел и стонал, врачица покрикивала, чтоб несли осторожней. У Мелика, шедшего в головах, уже через два марша начали подгибаться ноги. Он бесился, слыша покряхтывание и бормотание соседа-слесаря, предназначенное врачице, спускавшейся следом:

— Папаша это его, папаша… Вишь, разыскали друг друга. По радио искали, в телевизоре писатель объявление делал. Насилу сыскали. Только стретились, и какая неприят ность! Ай-я-яй! Похожи-то как, одно лицо!

Машина, негромко урча сиреной, напоминавшей голос самой врачицы, запетляла по переулкам. Сосед остался на тротуаре. Мелик скорчился на откидном сиденье рядом с больным. Они, видно, все-таки растрясли его, пока несли, он казался без сознания, только правая, полупараличная рука его беспокойно искала что-то.

«Это ведь он мою руку ищет, — догадался сидевший по другую сторону Мелик. — Господи, а как же они будут его записывать? Ведь без паспорта могут и не принять! Отправят назад!»

Поспешно, оглядываясь на маленькое круглое окошечко в переборке, отделявшей их от шофера и врачицы, он стал шарить по карманам стариковского пальто, которое в последний момент сообразил набросить поверх носилок. Ни в пальто, ни в брюках ничего не было.

В приемном покое начать объясняться и говорить, что он не знает, кого привез, было неудобно: врачица из неотложки все еще торчала рядом. Мелик стал клясться, что максимум через час принесет им стариковские документы, и на вопрос дежурной, как записать папашу, совсем смешавшись, продиктовал:

— Пишите… Фамилия Мелик… Зовут… Александр… Гаврилович… — (Это было отчество его покойного отчима.)

* * *

Мелик вернулся домой, совершенно измотанный, одуревший от острого больничного запаха. Сосед-слесарь, успевший за это время уже поднабраться, радостно встретил его в коридоре и потащил к себе — выпить. Мелик не смог отказаться. Соседка, с которой у Мелика никогда особо теплых отношений не было, изобразила скрепя сердце хлебосольную улыбку и выставила еще бутылку.

— Давай, давай, — поощрял муж. — Доставай из загашника… Я врачице-то не стал объяснять. Папаша, мол, и папаша. Ей-то что, дуре. Эскадронная кляча. А я понимать могу, верно, Клавдия? Религиозник! Духовное лицо! На меня глянул одним глазом, так мороз по коже! Не меньше — архидиакон! Ты пей. — (Мелик выпил, зажмурясь, поднесенный, полный на три четверти стакан.) — Ты не боись. Я тебя завсегда выручу. Клавка у меня сама религиозная. Милиция там али что, всегда ко мне обращайся. Я тебе первый друг-помощник… Что это, никак обратно звонят? Ты сиди. Клавдия, пойди открой.

В дверь звонили, лихорадочно, нервно. Соседка побежала открывать и вернулась, недобро ухмыляясь.

— Обратно к тебе, — сообщила она Мелику.

В темной передней, трепещущая, прижав руки к груди, с глазами, полными слез, стояла Таня.

* * *

— Таня, Таня, что с тобой?! — закричал он.

Бережно обняв за плечи, он провел ее в комнату и усадил все на ту же кровать, поспешно стряхнув с одеяла комья засохшей грязи, нападавшие с кирзовых сапог старика сумасшедшего.

— Ах, это ужасно, я не могу, я не могу-у, — зарыдала она, утыкаясь лицом в подушку, в углубление, оставленное треугольным черепом. — Я не могу, не могу… Помоги мне, спаси меня…

— Таня, Таня, — молил он.

Она оторвалась от подушки и села, глядя на него совсем круглыми, безумными глазами.

— Разве Ольга тебе еще не звонила? — спросила она.

— Нет, нет, — постарался он посмотреть ей в глаза как можно честней, чувствуя, что она ему не верит.

— Разве она тебе еще не сообщила? Не сказала: «Наша-то подружка опять не растерялась!» Она не сказала тебе еще про «б… для избранных»? Она тебе скажет, обязательно скажет!..

Она будто увидела что-то перед собой и уставилась в эту точку неподвижным, остекленевшим взглядом.

— Подожди, подожди! — Мелик схватил ее за руки в предплечьях и затряс, чтобы привести в чувство. — Объ ясни мне толком, что случилось? Перестань, прошу тебя. Не надо. Мало ли что скажет Ольга. Она что, сказала про тебя что-то кому-нибудь? Кому, Вирхову?

Таня прянула, озираясь так, словно хотела забиться куда-нибудь в угол.

— Не произноси при мне этого имени! — прошептала она. — Никогда! Я опозорена, опозорена навеки… Мама сказала, что я опозорена навеки…

Мелик вдруг все понял. Он представил себе красавца Вирхова. Сердце его оборвалось. Который раз уже, с тех самых пор как он впервые увидел ее, ему приходилось, униженному, обойденному, вот так же глупо сидеть и узнавать от нее самой или от других про это! Он ощутил приступ гневного отчаяния. Кровь бросилась ему в голову.

Таня продолжала между тем как в бреду:

— Мама говорит, что я опозорена… Это скучающий, богемный человек… Он меня изнасиловал… Ах, моя комнатка плыла у меня перед глазами… Что мне делать? У ребенка должен быть отец…

— Замолчи! — заорал Мелик.

Она вздрогнула, обида отобразилась на ее лице, она стала неуклюже слезать с кровати, чтобы уйти.

— Подожди, — закричал Мелик, приникая к ее ногам. Злоба и гнев его мгновенно отступили. Он почувствовал прежде незнакомую и теперь непереносимую жалость к ней, нелепому, слабому существу, не умеющему приспособиться в этой страшной жизни, обреченному, беспомощному среди людей жестоких и хитрых.

— Бедная девочка, бедная девочка! — горько воскликнул он, сам заливаясь слезами. — Милая моя! Я люблю тебя! Как я тебя люблю. Бедная моя!

— Я как для опытов, нарочно сделанная тварь…

— Я люблю тебя, — повторял он. — Я всегда любил тебя одну. Всегда!

С изумлением, благодарно, она взглянула в ответ.

— Я тоже любила тебя, и, наверное, все еще люблю, — тихо, неуверенно, точно прислушиваясь к себе, вымолвила она.

Он стал целовать ее, жадно, захлебываясь от счастья, точно разом хотел наверстать все упущенное, видя ее перед собой такой, какой она была прежде, — юной, нежной, цветущей — девочкой, девушкой, молодой прекрасной женщиной. Как случилось, что тогда с нею был не он?! Ярость снова начала подступать ему к горлу.

— Зачем ты тогда! — крикнул он. — Все было бы иначе. И в твоей жизни, и в моей! Почему? Почему?! Бедная моя!

Ужас, что теперь уже поздно, что время упущено безвозвратно, охватил его. Жизнь была проиграна, ничто уже ничего не могло изменить. Бессвязно он стал убеждать ее и, главное, себя, что у них все еще впереди.

— Мы теперь будем вместе, будем вместе, — твердил он. — Уедем. Поживем несколько лет и уйдем в монастырь, хочешь? Как будет хорошо!

— Да, да, — отвечала она. — Нет, не надо, не надо, только не сейчас…

Новый страх — что если этого не будет сейчас, та тоненькая ниточка, вновь связавшая их, порвется, как рвалась столько раз прежде, — овладел им. Он впился в ее губы, подминая ее под себя, не давая ей сказать ни слова больше. Она вырывалась из его рук, то слабея, то неожиданной силой отталкивая его. «Нет, так ничего не выйдет, — подумал он. — Надо купить водки».

— Давай выпьем на радостях! — предложил он, отступаясь.