Баланс столетия - Нина Молева

Текст ильичевского доклада появился в газете через неделю. Одновременно с выходом брошюры, включившей оба доклада — на Воробьевых горах и в Центральном Комитете: «Искусство принадлежит народу». Не слишком похожий на тот, который читался. Разнящийся даже в этих двух изданиях. В подлиннике было много других примеров, иных поворотов темы, главное — значительно более мягкие, обтекаемые формулировки. Печатное слово служило иной цели: оно вооружало кампанию, армию агитаторов и пропагандистов, преподавателей так называемого научного коммунизма, для которых не только не могло существовать никаких оттенков, но и самих деятелей искусства как живых людей. Как в Ташкенте, где после рассказа о посещении Хрущевым Манежа «выступавшие в прениях художники и искусствоведы осудили антинародную и реакционную сущность абстракционизма и формализма, подчеркивали, что социалистический реализм дает подлинную свободу творчества». Сообщение об этом было напечатано в том же номере «Советской культуры», что и доклад Ильичева. Москва могла не торопиться с публикациями. Творческие союзы оправдывали свое назначение — они действовали.

Ильичев утверждал: «Никакой „проработки“ и „наклеивания ярлыков“ партия не допустит». Апогей кампании? Но нет, она не затихала. Газеты успевали находить все новых и новых охотников до разоблачений (или самоутверждения?). То тут, то там по разным причинам проводились соответствующие собрания. Печать западных компартий писала о разыгрывающейся с небывалой силой «холодной войне» в советской культуре. Перед корреспондентами встала бетонная стена: никаких имен участников Манежной выставки, никаких участников «Новой реальности», тем более их адресов. На всякий случай они получали — и признавались в этом — четко сформулированные предупреждения о нежелательности контактов подобного рода, которые могли обернуться серьезными неприятностями для обеих сторон. Американский политолог Пол Склоха спустя тридцать пять лет скажет: «Угрозы исходили и от американского посольства. Установка была однозначной — речь идет о политическом розыгрыше, участвовать в котором иностранцам недопустимо. Отношения с Советским Союзом и так простотой не отличались. И вообще при чем здесь живопись?»

Несуществующая, как упрямо твердил докладчик, проблема отцов и детей… Все это время почти каждый день у Белютиных появлялся Валентин Ильичев. Сын. Ученик Белютина. Осунувшийся. С огромными темными кругами под глазами: «Отец не посмеет! Не посмеет…» У него были способности, и он мог стать художником, несмотря на тяжелую болезнь. «Как мне стыдно!..»

* * *

«Не могли бы вы сразу после Нового года на часок заехать? К нам». Голос в телефонной трубке принадлежал одному из ответственных работников Старой площади, продолжающему работать и поныне в ранге Чрезвычайного и Полномочного Посла. «Положим, в час тридцать». — «В новогоднюю ночь?» — «После всего случившегося это важно. За вами придет машина номер…»

28 декабря в «Правде» появилась заметка о совещании на Старой площади с достаточно спокойными интонациями. Речь Ильичева появилась в печати только после Нового года, и опубликованный текст существенно отличался от живых слов. Не эта ли предлагаемая новогодняя встреча, а точнее выявленная ею позиция определенной части членов ЦК побудила сторонников сусловской метаморфозы начать выжимать газ до доски, а впавшего в настоящую панику Ильичева пойти на попятную? Ведь только в газетном варианте новаторов в искусстве и собственно студийцев охарактеризовали как «стоящих вне искусства». В газетном! А после выставки в Манеже прошло без малого полтора месяца.

Встреча в новогоднюю ночь в высотном доме на Котельнической набережной не выдавала никаких векселей. От руководителя «Новой реальности» ждали исчерпывающей информации — о положении дел в Студии (хотя формально она давно уже не существовала), о настроении студийцев (намерены ли продолжать работать?). Ответ: «Будем работать, как работали» — не вызвал комментариев, кроме односложного: «Ну, что ж…»

И еще был разговор об органической связи нового искусства с творческим импульсом человека, необходимой при грядущей экономической перестройке страны, — констатация существующих законов развития человеческого общества.

Разговор длился около часа. Но ведь остаться незамеченным он не мог, как и единственным в своем роде, конечно, не был. Сразу после Нового года кампания начала набирать новую силу.

Повторяя своего предшественника и в прошлом начальника, незабвенного и непревзойденного Жданова, Суслов сразу же после Манежа отправится на встречу с партактивом в Ленинград. Тоже будет ссылаться — только теперь на Хрущева — и лгать.

В тот единственный раз, когда мне довелось разговаривать с Идеологом, представляя и объясняя факты, основанные на документах, я поняла, каким принципом он руководствовался: «Не важны факты — важна наша концепция».

Почему-то выступление Идеолога не вызвало ожидаемой дружной поддержки. Ленинградцы упорно отмалчивались. Одиночные выступления ничего не меняли. Настоящим ответом Идеологу стало стихотворение Вячеслава Кузнецова. В прошлом кадрового офицера и воспитанника Суворовского училища.

Есть жизнь                      страшнее всякой смерти,Слова                острее, чем мечи.И я вам говорю:не смейте идти на службув палачи!Убили гения,                         убили,оклеветали, как могли,и тем себя приговорилик позорупред лицом Земли.Петлю накидывать на шею,лизать ли зад,казну ли красть…Да что палач!                     Профан страшнее,когда в руках профана власть.На что ему, профану, лира,ее тревожный,гордый звон,коль он ни уха и ни рылав том, где азот, а где озон.Убить, — но разве это мера?Все это былои давно.Увидеть в мальчике Гомеравовек профанам не дано.Им, брюхо б только ублажая,икатьда поводить перстом.Они Толстого обожаютлишь потому, что он — Толстой.Им только б дрема,только б ванна,а тут —не спится по ночам!Когда вершат свой суд профаны,легко живется палачам.

7 декабря 1962 года

Гражданская казнь в Ленинграде не состоялась. И не этот ли внутренний отпор вместе с непрекращающимся потоком протестных писем побудил Идеолога с удвоенной энергией пуститься на поиски крамолы и убедить Хрущева в необходимости широкого развертывания кампании?

NB

1963 год. 18 января. Из стенограммы пленума Московского городского комитета комсомола. Выступление первого секретаря московской организации Бориса Пастухова (ныне — первый заместитель министра иностранных дел РФ):

«В печати вы также сталкивались с выступлениями Белютина. Это деятель, один из преподавателей живописи, который активно работает в целом ряде московских вузов, в той или иной степени связанных с художественным воспитанием молодежи, активный организатор так называемых студий абстракционистов.

Этот Белютин организовал Студию. Она долгое время работала в Доме учителя Ждановского района. Эти белютинцы, махровые абстракционисты-живописцы распоясались до того, что организовали на территории Ждановского района, в Доме учителя свою выставку, отпечатали фотоспособом билеты, раздали их самым разнообразным меценатам от науки, искусства. Эти билеты попали в руки некоторых зарубежных журналистов.

Буквально через несколько дней после того, как состоялся просмотр работ белютинцев, зарубежная пресса запестрела сообщениями о существовании якобы в Советском Союзе так называемого абстракционистского подполья.

Не встретив отпора в Доме учителя Ждановского района, белютинцы, среди них Янкилевский, скульптор Неизвестный, воспользовавшись по существу нашим бездействием, решили повторить эту выставку нескольких белютинцев в гостинице „Юность“ под флагом „Клуба творческой молодежи Московского городского комитета комсомола“. Вот так бывает! У нас „волосы дыбом поднялись“, когда мы утром узнали, что вечером открывается выставка. Правда, мы успели не дать этой выставке открыться, но когда мы в шесть часов вечера приехали в гостиницу „Юность“, то вестибюль был набит людьми, приехавшими на машинах с дипломатическими номерами, обвешанными кино- и фотокамерами. Они разговаривали на многих языках мира, но настроение у них было одно: они пришли на эту выставку для того, чтобы теперь уже по-новому, в новом качестве рассказать о том, что комсомол поддерживает этих абстракционистов».

Хрущев еще раз вернулся к затянувшейся истории с тем, чтобы поставить последнюю точку. Чтобы никто больше не думал, что поведение его в Манеже было случайностью, капризом или результатом неуравновешенности. 7 марта 1963 года третий раз деятели культуры были приглашены на встречу с «верхами», теперь уже в Свердловском зале Кремля.